Елена Карцева - Вестерн. Эволюция жанра
Почти все романы Эллиса и его коллег-современников написаны на жаргоне фронтира. Некоторые из них сейчас даже трудно прочитать из-за обилия арготизмов. Достаточно широко используется в таких романах грубоватый фольклорный юмор. Но как только герой оказывается в дамском обществе, он вместе с авто-ром переходит на чистый литературный язык. Вблизи возлюбленной нельзя допускать крепких выражений. В «Домике охотника» происходит такой диалог между Джорджем Фаррингтоном и дамой его сердца. Они — в лесной глуши, где помощи ждать неоткуда, — окружены индейцами. Выглянув в окно, Фаррингтон видит движущийся куст и гневно, явно забывшись, восклицает:
— Это трюк, придуманный проклятыми индейцами!
Героиня шокирована. Ни безумный страх, охвативший ее, ни прямая угроза гибели не могут заставить забыть о приличиях.
— О, Джордж, — томно просит она, — пожалуйста, не говори так…
Благородный Джордж тут же спохватывается. Он стыдится самого себя.
— Прошу прощения, — галантно отвечает он. — Это трюк, придуманный индейцами, и за кустом прячется шомон.
Нечто весьма знакомое видится нам в поведении героев в роковую минуту и слышится в их диалоге. Откуда эта жантильность и великосветский тон? Ну, конечно же, вы угадали — они из столь хорошо всем известного европейского авантюрного романа.
Здесь следует договориться о терминологии. Понятие «авантюрная литература» трактуется обычно весьма расширительно. Им пользовались, констатирует А. Ю. Наркевич в «Краткой литературной энциклопедии», для обозначения таких разнородных явлений, как «поздний греческий роман, средневековый рыцарский роман, плутовской роман, «Симплициссимус» Х.-Я.-К. Гриммельсгаузена, всевозможные робинзонады, авантюрно-бытовой роман восемнадцатого века и др. Мы имеем в виду роман-фельетон, виртуозом которого был Эжен Сю, тот самый жанр, который молодой Карел Чапек назвал в своей блестящей статье 1924 года «Последним эпосом, или Романом для прислуги».
Размышляя о неистребимой жажде эпического, Чапек полагает, что в наш бурный и нервный век, стремительность и сложность которого вряд ли оставляют надежду на создание современного высокого эпоса, заменой ему (или подменой?) служит авантюрный роман, роман приключений.
«Думаю, — пишет Чапек, — что герцоги и графы из романа Фанни и Марии (имена прислуг. — Е. К.) являются своего рода вариантами эпических рыцарей, принцев и королей и что Фанни и Мария, лежа под своими полосатыми перинами, приобщаются к тысячелетней традиции Большого Героического Эпоса. Хотя Фанни влюблена в слесаря, а Мария выходит замуж за портного, в глубине их сердец дремлет извечный эпический инстинкт, культ героя, восторг обожания, преклонение перед силой и роскошью. В этом мире эпики богатство и знатное происхождение не соотносятся с понятием социального неравенства, а являются чем-то гораздо более простым и древним — идеализацией и прославлением человека. Мария знает, что ее портной не может на каждом шагу совершать благородные и героические поступки, у него попросту нет для этого времени; ни один из ее знакомых не может, даже на худой конец, стать рыцарем разбоя, потому что для этого у него тоже нет времени. Нужно быть графом или герцогом, чтобы без помех предаваться страстям, подвигам, любви или интригам. Знатность и богатство — вто как бы необходимое условие для романтического поведения и замысловатой фабулы. Вниз от баронов начинается область реализма, психологии, и не исключено даже — социальных проблем…» (сравните с записью А. П. Чехова: «Леночке в романах нравились герцоги и графы, но мелкоты она не любила»).
Иначе говоря, по наблюдению Чапека, массовый читатель не нуждается в реалистическом описании своего бытия или, во всяком случае, нуждается в нем гораздо менее, чем в перенесении в условно-героическую среду «последнего эпоса». Американские потребители «пятицентовых романов» вряд ли отличались по вкусам и склонностям от своих европейских собратьев. Вот почему за «местным колоритом» литературного вестерна почти всегда легко просматривается традиционная схема авантюрного романа: те же роковые тайны, похищения, клады. Накал страстей приближался временами к температуре солнечных протуберанцев, безвыходные ситуации разрешались чудеснейшим образом, души злодеев были чернее ночи, а помыслы героев — прозрачнее и чище родниковой воды. Скромный трап-пор мог оказаться сыном герцога, а бандит — его родным братом, сбившимся с пути.
В «Сете Джонсе, или Пленниках фронтира» тот самый пожилой охотник, которого Эллис, как умел, списал с Натти Бумпо, оказывался на самом деле загри-мированным молодым аристократом Юджином Мортоном, ушедшим в леса и принявшим другое имя потому, что ему казалось, будто невеста — разумеется, тоже аристократка, может быть, даже графиня — его разлюбила. В «Рэнджере Кенте, или Изгнанниках границы» девушка, которую похищают индейцы, конечно же, принадлежит к знати.
Небезынтересно сопоставить это с теми впечатлениями, которые Чарлз Диккенс вынес из посещения Америки и которыми поделился с читателем в романе «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита», вышедшем в 1844 году, то есть еще за пятнадцать лет до «Сета Джонса». Герой романа, которому все встреченные им до того американцы прожужжали уши об их ненависти к сословным предрассудкам Старого Света, попав в дом преуспевающего дельца мистера Норриса, побывавшего в Англии вместе со всем семейством, с удивлением узнает, что «они близко знакомы с великими герцогами, лордами, виконтами, маркизами, герцогинями и баронетами и чрезвычайно интересуются всем, что их касается, вплоть до самых мельчайших подробностей». Однако, пишет Диккенс, «Мартину казалось довольно странным и до некоторой степени непоследовательным, что во все времена этих рассказов и в разгаре увлечения ими и мистер Норрис-отец и мистер Норрис-сын (который вел переписку с четырьмя английскими пэрами) усиленно распространялись о том, каким неоценимым преимуществом является отсутствие всяких сословных различий в этой просвещенной стране (то есть в Америке. — Е. К.), где нет иного благородства, кроме природного, и где общество зиждется на едином фундаменте братской любви и естественного равенства».
Эта саркастически подмеченная Диккенсом двойственная черта американского мышления, сохранившаяся в известной степени и до сих пор (вспомните хотя бы бум, поднятый по поводу бракосочетания принца Монакского с кинозвездой Грейс Келли), отразилась, как мы видим, и в «пятицентовых романах». Их авторы довольно ловко приспособились к вкусам тех, кто, подобно мистеру Норрису, любил декларации о неоценимых преимуществах отсутствия «всяких сословных различий», проявляя одновременно жгучий интерес к «тайнам высшего света». И в «Домике охотника» героиня-аристократка отдает руку и сердце благородному выходцу из низов. То же самое происходит в «Пяти чемпионах, или Красавице лесов» и десятках других литературных вестернов.
Однако как только эпоха освоения Запада отошла в историю и никто из американцев уже не мог стать ни пионером, ни переселенцем, ни траппером, ни вольным стрелком, иначе говоря, как только изменились реалии, надобность в аристократической родословной героя вестерна отпала, ибо теперь функции графов и герцогских сыновей могли с успехом исполнять ставшие столь же условно-героическими фигурами, но все-таки своими собственными, а не заимствованными, молодые герои фронтира.
Одним из самых заметных персонажей этого второго этапа литературного вестерна стал, например, Мокассин Мэтт из романов Гарри Джорджа, техасский ковбой, лошадь которого писатель сделал столь же легендарной, как Баярда или Баязета. Он был сначала бандитом, потом рэнджером, то есть добровольным помощником шерифа. В 1880 году Эдуард Уиллер написал первый из двадцати пяти романов о рыцаре Запада Дедвуде Дике. В «МечтеДедвуда Дика» герой рассказывает, что однажды его даже повесили, поймав на месте преступления, но «друг перерезал веревку и привел меня в чувство. Таким образом, пока я висел, я заплатил свой долг правосудию. Я вернулся к жизни свободным человеком, и ни один закон в мире не может меня наказать за прошлые преступления». Дик был настолько популярен у читателей, что предприимчивые члены торговой палаты города Дедвуда (Уиллер сделал ого родом оттуда) наняли какого-то бродягу, одели его н ковбойский наряд, и этот оживленный коммерцией литературный персонаж служил привлечению туристов.
Итак, к концу века литературный вестерн, продолжая пользоваться сюжетными конструкциями и атрибутикой европейского авантюрного романа, произвел замену героя вполне в национальном духе. Если, как пи-сел Чапек, знатность и богатство были как бы необходимым условием «для романтического поведения и замысловатой фабулы», то в литературном вестерне той же цели начало служить не аристократическое происхождение, не состояние, доставшееся по наследству, а умение стрелять без промаха и виртуозно держаться в седле. Дедвуд Дик, Мокассин Мэтт и другие герои «пятицентовых романов» превратились в людей, которые человек должен обладать либо натурой льва, либо никакой — таково требование сюжета. Чем сложнее его перипетии, тем схематичнее персонажи. Если ситуация должна быть захватывающей, не смеет быть захватывающей Цецилия (подчеркнуто нами. — Е. К.). Сочетание того и другого породило бы нечто жутковатое, нечто вроде Достоевского или Стендаля.
