Владимир Немцев - Вопросы о России. Свободная монография
Технократизм оправдан в ситуации кризиса и опасности, но в мирной и размеренной жизни он вредоносен. К сожалению, этой разницы российские управленцы зачастую не чувствуют.
Первым технократом был Пётр I52, а отъявленными технократами – большевики. Но и император лишь продолжил удивительную традицию резкой «смены вех» в русском сообществе. Началась же она с покорения Древней Руси монголами, внезапно изменившими самоощущение русов. Мир для них перевернулся с ног на голову, «вехи» безмятежно-привычные сменились добродушно-жестокими.
У порождённых большевиками многих советских начальников был странный симбиоз невежества и убеждённости, что, занимая ответственный и ключевой пост руководителя, они в силу доступа к важной закрытой информации и знания марксистско-ленинского учения, понимают всё происходящее и происходившее. Однако, используя политические и социальные традиции Российской империи, они не учитывали главного: чтó есть Россия, почему она именно такая и какова её судьба. Это был и есть существенный вопрос. Разумеется при этом, что идея мировой революции ещё при Ленине – после серии неудачных попыток импорта вооружённых восстаний в Польше, Германии, Венгрии – отошла на задний план, но осталась в запасе.
Россию потом коммунисты восприняли с позиций царского правительства и самодержавия, что было исторически опрометчиво, и простительно лишь варварам. Так поступали преждевременно погибшие цивилизации, перенимая идеологию и мировоззрение покорённого народа. А ведь большевики поначалу назвались социал-демократами, а потом стали делаться государственниками, причём, именно наподобие старых монголов…
Платон ещё в IV веке до н.э. высказал мудрое убеждение, что революции случаются от крайнего недовольства внутри правящей верхушки. Народ ею только используется, и то, если он тоже, хотя бы смутно, разделяет аристократическое недовольство. И декабристский заговор стал не революцией, а банальным бунтом оттого, что народ считал порядок вещей самим собой разумеющимся, и поколебать его в этом убеждении, тем более обманом, было бессмысленно. Дворяне в правительстве потом зарубили это себе на носу, поэтому, когда вся Европа в феврале 1848 года, вслед за парижанами, поднялась против своих правительств и тронов под знамёнами либерализма и национализма, одна Россия и ещё Великобритания остались спокойны. Во-первых, в России не были распространены либеральные взгляды, как в Европе, а во-вторых, здесь не было европейского национализма. Да и царь выглядел хорошим: он неустанно боролся со злоупотреблениями, самодурством и глупостью дворян и чиновников.
Национализм же у нас, как и свободы, появился потом, к концу века.
Но до этого самые умные и порядочные дворяне и разночинцы пришли к выводу, что чаемые изменения в отечестве надо готовить исподволь, а кроме того, простых людей следует воспитывать и образовывать, прежде чем хотеть видеть их своими единомышленниками.
А вот самодержавие не собиралось благосклонно наблюдать за оживлением общества, блюдя стародавние традиции централизованной власти. Ему давно не нравились «французские идеи», то есть, идеи Просвещения, а тут не стали нравиться политически опасные националистические настроения. Например, в 1849 году были арестованы члены кружка Петрашевского, изучающие «фурьеризм» и утопический коммунизм «фаланстера» по Шарлю Фурье, а также идеи французских социальных реформаторов. В 1852 году в ссылку отправлен западник и либерал И.С.Тургенев, показавший в очерках, вошедших в первый вариант сборника «Записки охотника», высокие душевные качества крепостных крестьян. К тому же претерпел неприятности А.Н.Островский, принадлежавший к «молодой редакции» «Москвитянина», которая воевала с западниками во имя «истинно русского», то есть, патриархального склада жизни. В 1850 году было запрещено ставить на сцене комедию драматурга «Свои люди, сочтёмся» и писать о ней рецензии, а сам автор был отдан под надзор полиции. А потом ещё государь повелел дворянству появляться в обществе без бород (Иванов-Разумник вспоминает знаменитый в своё время циркуляр Министерства внутренних дел предводителям дворянства от 1849 года о том, что «Государю неугодно, чтоб русские дворяне носили бороды… Государь считает, что борода будет мешать дворянину служить по выборам»… Замедлившие исполнить предписание Аксаковы получили его вторично через полицию, после чего сбрили бороды, хотя и не служили по выборам53)…
Так что цензура54 стала почти одинаково жёстка и к западникам, и к славянофилам. Кстати, эта внутренняя политика в полной мере и в значительно усиленном варианте вернулась потом в советский период. И в 1920—1930-е годы особенно жестоко преследовался русский национализм, наряду, конечно, с другими.
Глава 4. Дела чести, или Rendez-vous Григория Печорина
Россия, Московия, Киевская Русь не имели долгое время развитого литературного языка. Когда он появился, то заметным образом проявились признаки национального самосознания. А в свою очередь русское самосознание не могло не появиться без развитого русского языка. Эта взаимосвязь самая что ни на есть прямая, поскольку язык всегда отражает непосредственным образом взгляды, оценки, социальное поведение, культурные особенности его носителей.
После того, как А.С.Пушкин выработал лаконичный, предельно внятный, образный литературный язык, воспринятый читателем как адекватный национальному мировосприятию, им воспользовался М.Ю.Лермонтов, чтобы выразить своё время. Но Пушкин ещё передал своему молодому современнику угаданную им тему «лишнего человека» в русском обществе 20—30-х годов XIX века. Художественное решение этой темы очень близко в романах об Онегине и Печорине, в первую очередь на уровне сюжета.
Печорин особенно близок русскому человеку, живущему в теснине государственных мифов, заповедей, ограничений. Как будто ему принадлежит эта дневниковая запись, вызванная впечатлением от петербургского света: «Увидев русских царедворцев при исполнении обязанностей, я тотчас поразился необычайной покорности, с какой они исполняют свою роль; они – своего рода сановные рабы. Но стоит монарху удалиться, как к ним возвращаются непринужденность жестов, уверенность манер, развязность тона, неприятно контрастирующие с полным самоотречением, какое они выказывали мгновение назад; одним словом, в поведении всей свиты цесаревича, как господ, так и слуг, видны привычки челяди. Здесь властвует не просто придворный этикет, подразумевающий соблюдение условленных приличий, уважение более к званиям, нежели к лицам, наконец, привычное распределение ролей – всё то, что рождает скуку, а иной раз и навлекает насмешку; нет, здесь господствует бескорыстное и безотчетное раболепство, не исключающее гордыни; мне казалось, что я слышу, как, бунтуя в душе против своего положения, эти русские придворные говорят себе: „За неимением лучшего возьмём что дают“. Эта смесь надменности с низостью не понравилась мне и не внушила особенного расположения к стране, которую я собрался посетить»55.
Словно бы в дополнение к этим словам М.Ю.Лермонтов создал своего героя, о котором позже Белинский должен был сказать: «Какой страшный человек этот Печорин! <…> «Эгоист, злодей, изверг, безнравственный человек!» – хором закричат, может быть, строгие моралисты. Ваша правда, господа; но вы-то из чего хлопочете? за что сердитесь? <…> Не подходите слишком близко к этому человеку, не нападайте на него с такою запальчивою храбростию: он на вас взглянет, улыбнется, и вы будете осуждены, и на смущенных лицах ваших все прочтут суд ваш. Вы предаете его анафеме не за пороки, – в вас их больше и в вас они чернее и позорнее, – но за ту смелую свободу, за ту желчную откровенность, с которою он говорит о них. <…>
Но пока (прибавим мы от себя), пока человек не дошел до этого высшего состояния самопознания, – если ему назначено дойти до него, – он должен страдать от других и заставлять страдать других, восставать и падать, падать и восставать, от заблуждения переходить к заблуждению и от истины к истине. Все эти отступления суть необходимые манёвры в сфере сознания: чтобы дойти до места, часто надо дать большой крюк, совершить длинный обход, ворочаться с дороги назад. Царство истины есть обетованная земля, и путь к ней – аравийская пустыня»56.
Б.М.Эйхенбаум считал, что роман Лермонтова проникнут иронией в отношении к тому времени, в котором он писался и в котором действуют его герои. Он отмечает: «Первоначально Лермонтов озаглавил свой роман – „Один из героев начала века“. В этом варианте заглавия можно усмотреть и отражение и своего рода полемику с нашумевшим тогда романом Мюссе „Исповедь сына века“ (точнее – „одного из детей века“). Предмет художественного изучения Лермонтова – не типичное „дитя века“, заражённое его болезнью, а личность, наделённая чертами героики и вступающая в борьбу со своим веком. <…> В этой редакции слово „герой“ звучит без всякой иронии и, может быть, прямо намекает на декабристов („герои начала века“); в окончательной формулировке („Героя нашего времени“) есть иронический оттенок, но падающий, конечно, не на слово „герой“, а на слово „нашего“, то есть не на личность, а на эпоху. <…> Значит, это действительно отчасти ирония, но адресованная не к „характеру“ Печорина, а к тому времени, которое положило на него свою печать»57.
