Вадим Цымбурский - Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков
Отсюда внутренняя двусмысленность позиции евразийцев. Особенно любопытны раздумья Савицкого в разное время насчет евразийских столиц. В одной из работ, сопоставляя центры объединения Евразии во II тысячелетии (династия Чингисхана, династия Тимура, Московское царство, Петербургская империя), Савицкий выводит формулу смещения этих центров из монгольского ядра сперва в долготное ядро континента, затем на долготную ось Доуралья и, наконец, на западную сторону России. Там, где движение евразийской политической объединительной традиции скрестилось с движением культурной традиции западной части старого света (в виде влияний византийских и европейских), – в той среде образовался российский политико-культурный «объединительный узел» [Савицкий 1927а, 48]. Итак, Савицкий приходит к возможности «евразийской» апологии имперского Петербурга, впервые подмявшего под себя «степную ось».
В то же время, с точки зрения доминирования Степи, Петербург оказывался предельно неудовлетворителен. С этой точки зрения, евразийцы должны были приветствовать отодвижение столицы назад, на грань лесостепи – в Москву, но опять же, как промежуточный предварительный ход перед будущим сдвигом столицы, скажем, в Среднее или Южное Поволжье, в направлении Старого и Нового Сараев. Апологеты Москвы против западнического Петербурга, евразийцы вынуждены были видеть в Петербурге более явный прототип евразийской столицы, чем в Москве, а оптимальным развитием им виделся сдвиг центра в направлении евразийских столиц, лежащих за пределами того «месторазвития», где оформлялась Московская Русь – «религиозное оправдание Евразии». Если в масштабах континента они могли отстаивать «самодовление» России в противовес Европе и Азии, то в масштабах Евразии они неизбежно приходили к сдвигу центра за пределы лесного и лесостепного ядра исторической России, в зоны с нерусской религиозной, хозяйственной, культурной традицией.
В этом смысле весьма показательны упреки со стороны советских историков середины 40-х годов в адрес «Древней Руси» Вернадского, которая фактически стала историей кочевых народов степной системы. Славяне оказались на окраине интересов автора, который время от времени, как бы спохватываясь, упоминает о возможности предположить также и славянские племена под теми или иными иранскими названиями военно-племенных союзов. Если перевести и эту геополитическую картину в историософские категории, неизбежен вывод: противопоставляя Россию-Евразию как сердцевину становящегося православного материка платформам Азии – как мирам «потенциальности» и «становления», евразийцы, в то же время, внутри самой Евразии пропагандировали сдвиг акцента с русского ядра на земли нерусские, представляющие, с точки зрения истории именно русской сборки Евразии, сугубое царство становления и потенциальности, к тому же, населенное народами, отнюдь не разделяющими подобной точки зрения.
Геополитическим итогом этой тенденции стала книга Савицкого «Месторазвитие русской промышленности» (1932). Центральным тезисом этой книги становится превознесение «монгольского ядра континента» как зоны, отличающейся уникальной «естественно-промышленной одаренностью». Речь идет, в частности, об ареале между Алтаем и Большим Хинганом (и шире, между верховьями Оби и Леной). В пределах монгольского ядра «отдельные участки, взысканные всей полнотой и разнообразием естественно-промышленных богатств, смыкаются в сплошную полосу территорий …в несколько миллионов квадратных километров. На остальном пространстве России отдельные "ресурсоносные площади" перемежаются с территориями, почти совершенно лишенными первосортных естественно-промышленных ресурсов или, во всяком случае, слабо одаренными по этой части» [Савицкий 1932, 7–8]. «Ресурсные территории России как бы рассеяны отдельными островами среди малонасыщенного, по части промышленного одарения, пространства. И только за верхней Обью и Енисеем они собраны в связное целое» [там же, 8]. В тексте Савицкого прослеживается своего рода иерархия значимости территорий. Так, «евразийская лесная зона, на ее протяжении от Балтийского моря до Енисея … представляет один из замечательнейших в мире примеров разительной бедности огромного пространства промышленными месторождениями углей» [там же, 51]. Степная зона Евразии в этом смысле немного исправляет положение (Донецкий бассейн, Карагандинский, в лесостепи – Подмосковный и отчасти Уральский). Даже с поправками на Печорский бассейн степь по углю одареннее леса и тундры, однако, основные его запасы, причем высшие по качеству, – в монгольском ядре. Гидроэнергетически обильны северо-запад, юг и восток союза, но скуден Центр» [там же, 36–38]. Железорудные запасы средней России – второсортны, но все на периферии – в Керчи, Криворожье. Главные запасы – в Восточной Сибири (горы Шории, бассейн Ангары и на Урале) [там же, 29–36]. Цветные металлы – на Урале, в Донецком кряже, на Кавказе, в Туркестане и Казахстане. Однако богатейшие месторождения – в Забайкалье, на верхнем Енисее, в Минусинском крае и т. д., с захватом Манчжурии. Ядро России в четырехугольнике – Санкт-Петербург, Нижний Новгород, Кременчуг, Перемышль – скудно и второсортно, и если эта второсортность и корректируется, то за счет степи, окраинных гор, в меньшей степени окраинного севера (кроме леса и тундры), отчасти за счет Урала. Всеми мерами Савицкий подчеркивает эту обездоленность коренной России и во вторую очередь коренной Евразии зоны «трех равнин», в первую очередь Русской, отчасти Западно-Сибирской, с некоторыми оговорками насчет Беломорско-Ладожского края (его металла). Он ставит под сомнение большинство сообщений и проектов, связанных с этими старыми областями России-Евразии. Иногда он очевидно прав, когда решительно критикует проекты «Волгостроя», как бы опровергающие его оценку гидроресурсов Евразии, однако, по справедливому его предположению, связанные с затоплением ценнейших площадей. Но настойчивое стремление доказать второсортность Донецкого бассейна, недоверие к рудам Курской аномалии – всё это выявляет определенную предвзятость в отношении к центру Евразии, пафос сдвига интересов именно к крайней периферии. Грубо говоря, центр, особенно лесной – скуден, степь несколько улучшает положение, но больше всего его улучшают либо монгольское ядро, либо горы, либо тюркские области за пределами России. «Если русская промышленность желает обосноваться на ресурсах, которые являются наиболее крупными в пределах ее месторазвития, – она должна продвинуть свои центры в сторону тех мест, где зародилась в свое время (в XIII в.) мировая держава Чингисхана. … Не в коренных русских областях, но в "монгольском ядре континента" может найти и находит Россия полноту естественно-промышленных ресурсов» [там же, 100].
Отсюда выводы о неизбежности назревающей схватки с Японией, которая «пытается утвердиться у предела тех стран, в которые, объективным фактом распределения естественно-промышленных богатств, предназначена двигаться, в своем промышленном развитии, Россия. География естественных производительных сил усугубляет трагичность подготовляющегося конфликта» [там же]. В то же время, «промышленное включение» Востока и, отчасти, Юга «не может сводиться к механическому распространению на них культуры, вне их созданной». Их место «в русском будущем указывает на необходимость для русской культуры приспособиться к условиям этих районов, познать и впитать их традиции, на новых и братских началах сжиться с их народами» [там же, 7]. «He могут считаться и быть "колонией" те страны, на перспективах промышленного развития которых основывается в значительной мере само промышленное будущее России» [там же, 104]. Итак, «обездоленность» России толкает ее интересы к областям, которые в наибольшей мере граничат со старыми платформами Азии, а тем самым предопределяет изменения и образа ее культуры, и лица носителя этой культуры. Центр тяжести «России-Евразии» должен уйти в «Евразию», за пределы России.
Показательно, что евразийцы восторженно принимали поступающие из России обрывочные данные, согласно которым в результате происходящих пертурбаций изменяется сам расовый облик населения и начинает формироваться новый тип «степного русского человека» (сведения, подогревавшие русофобию среди расистов Европы и, в частности, использовавшиеся в пропаганде Третьего Рейха: по воспоминаниям Шелленберга, Гитлер прямо приписывал Сталину намерение вывести некую породу «славяно-монголов» – чисто евразийская идея, – чтобы эти орды в некий момент двинуть на Европу).
Итак, внутреннее напряжение евразийства в его раздвоении между пафосом России как «срединного мира» и упора на те области, края, которые относятся к предельным окраинам этого «срединного мира», и в цивилизационном смысле должны скорее расцениваться как окраины Азии, переходящие в собственно азиатские миры. Кризисность евразийства – в напряжении между попыткой утвердить стержневую Россию (воспринимаемую с апелляцией к «лесной» Московской Руси XV-XVII вв.) в качестве прототипа будущего духовного обустройства континента – и склонностью в хозяйственном, а что главнее, культурном укладе «России-Евразии» выпячивать края, в наибольшей степени чуждые этому прообразу. По-своему, это кризис, сходный с тем, с которым вынуждены были иметь дело авторы, пропагандировавшие «Россию будущего» как империю с центром в Константинополе: смирится ли Россия с участью маргинального придела к Центру, смещенному на отдаленнейшую окраину? Сохранился ли у России духовный потенциал, способный противостоять ее деградации при таком повороте, грозящем превращением в довесок к собственным окраинам от Новороссии до Манчжурии? Каковы гарантии выживания России как целостного образования при подобном развороте?
