Вадим Цымбурский - Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков
Итак, упор должен быть сделан на европейский фланг России с некоторым сужением и краеведческим областническим углублением на севере и расширением, выходом за границу привычных нам великорусских форм на юге (невзирая на констатируемую им явную ненависть многих украинцев к великороссам). В этом смысле можно говорить о «контревразийском» характере проекта Федотова: именно потому, что его задача состоит в том, чтобы усилить славянское ядро, создав некоторый перевес элементам украинским, примыкающим к «латинскому» миру; и, вместе с тем, развитием старой «Святой Руси» противостоять дрейфу центра тяжести на восток, за пределы русского ареала, в десакрализованные, языческие земли[57].
Глава 15
Концепции «Острова Россия» и Великого Лимитрофа
I
Как ответ на только что обрисованное состояние отечественной геополитической мысли в постсоветское десятилетие[58], автором диссертации на протяжении 1990-х разрабатывалась концепция, которая в первой версии получила название «остров Россия», а в версии позднейшей, переработанной получила название «Земля за Великим Лимитрофом». Важнейший водораздел между этой концепцией и рассмотренными выше геополитическими исканиями послед него десятилетия связан с трактовкой отношения между нынешней «сократившейся» Россией и Россией великоимперской эпохи. Практически все другие построения рассматривают контур нынешней РФ как некое фрагментарное образование, как сугубо временный феномен, переходный к некоему иному состоянию: предполагается ли подсоединение к «западу» на правах «второй Европы», или возвращение русских к статусу «держателей Евразии», или дальнейшая фрагментация с превращением в кучу «геополитической щебенки» и в поле экспансии разных цивилизаций и чужих народов. В любом случае «редуцированная» Россия сквозь призму этих моделей выглядит неустойчивым, переходным образованием, имеющим право на существование разве что в качестве «ядра» некоего будущего гроссраума.
Концепция «острова Россия» трактует «сжатие» России в конце XX в. как кризисный «момент истины», когда высветляется опорный паттерн российской платформы, сложившийся еще до великоимперской эпохи и прошедший сквозь ее циклы, хотя временами затемняемый и даже подрываемый ее «приливно-отливной» динамикой. В конечном счете, модель «острова Россия» поверяет все эти перипетии Империи тем образом России, который ныне обозначился на рубеже тысячелетий. Эта редукция (в отличие от фрагментации России в 1918–1920 гг.) рассматривается как опыт, который будет иметь фундаментальное значение для последующей российской истории, какие бы стратегические предпочтения в ней ни возобладали. При этом разработка концепции опирается на выводы экспертов, не обязательно приемлющих ее в целом и даже с нею знакомых.
Первый набросок модели «острова России» датируется концом 1991 г., когда оказывались фактически дискредитированы идеи СССР как «единой фабрики», ритм функционирования которой якобы неизбежно должен был работать на далеко идущую стратегическую консолидацию народов и интеграцию руководств. Становилось очевидным, что концепция «единого пространства» – «единой фабрики» создавала предпосылки для того, чтобы группы, устанавливающие «суверенный» политический контроль над теми или иными «цехами», могли диктовать свою волю иным «цехам», руководства которых продолжали бы ориентироваться на «большую Россию-СССР» как геоэкономическую целостность (см. фактическое признание этого факта в 1991–199З гг. со стороны ряда наших «державников»). С другой стороны, сокращение России, снижение ее возможностей по части контроля над пространствами объективно отдаляло ее от Европы и резко снижало ее возможности играть ключевую роль в гроссрауме Демократического Севера. Речь шла об опасности дестабилизации и дробления российского ядра империи. При этом автор исходил из тезиса о том, что расточением России «во второй Европе» от Мурманска до Кипра и от Эльбы до Владивостока ничуть не лучше мотивировалось существование геополитического и геоэкономического субъекта «Россия», чем погружением российской платформы в «континент-океан» Евразии. Это особенно видно по разработкам Д. Драгунского, пытающегося распространить концепцию Демократического Севера на пространство России, отрешенной от статуса «держательницы Евразии»: в итоге, Россия разлагается на ряд русских и нерусских регионов, вступающих в свободные комбинации с самыми разными регионами «второго эшелона» Евро-Атлантики.
Первый же эскиз «острова Россия» заключал в себе полемику с идеями «России-Евразии», аморфной «сердцевины суши». Речь шла о формировании такого стратегического видения, которое противостояло бы расточению потенциалов России в противостоящих ей, суверенизирующихся пространствах. Отмечалось, что, по крайней мере, по отношению к европейской политической системе Россия всегда играла роль двоякую, выступая не только как объективно-географическая «Сердцевина Земли», но и как огромный «российский остров» с окруженными русским населением и частично сплавившимися с ним иноэтническими вкраплениями, прилегающий к «старой Европе» с востока. «Островные черты» – не только четкость океанических границ на севере и востоке и сходный по трудности преодоления барьер из гор и пустынь на юге… Однако, сходную роль играло то, что на западе российский массив был отделен «морем» или, скорее, «проливом» небольших народов и государств, не принадлежащих к романо-германской Европе. Таким российским островом мы всегда были и остались: итак, в основу концепции положена проблема, которая так или иначе волновала русскую геополитическую мысль с Тютчева и Данилевского – статус народов Восточной Европы (междуморье по Савицкому), не охватываемых романо-германским ядром западного сообщества. На первых порах концепция имела преимущественно антиевразийскую направленность: Россия конституировалась как субъект с собственной нишей, самоопределяющейся во взаимодействии с «ядровым» ареалом Запада, но дистанцированной от этого ареала. Причем значительная часть территорий внутриконтинентальной Евразии характеризовалась как пространство «внешнее» для России, но, в то же время, входящее в ее паттерн, определяющее в физико-географическом или культурно-географическом смысле ее «островную» особость. Подчеркивалось, что «органическая» сейчас политика для нее – «островная», консервативная, с поддержанием по возможности спокойствия на окаймляющих ее территориях-«проливах», наведением связки «мостов» поверх и в обход конфликтных очагов, вспыхивающих у ее границ, с четкой, дробной проработкой системы геополитических, экономических, оборонительных интересов и дифференцированным подбором союзников на каждый интерес. Лексика этого эскиза («территории-проливы», геополитический Ла-Манш Восточной Европы и т. п.), призывы «утвердиться в островном мировидении», размышления о тяге России в великоимперскую эпоху к изживанию «островного модуса» были нацелены на конституирование России как субъекта, не растворимого в пространствах «Евразии-хартленда» [Цымбурский 1991]. Но, вместе с тем, тезис о дистанцированности «ниш» коренной Европы и России, настойчивое противоположение восточноевропейской общей периферии Запада и России – «ядрам» обоих этих сообществ объективно оборачивалось против доктрины России – «второй Европы», второго эшелона Демократического Севера. Конец XX в. проявляется как кризис сразу и российского европеизма, и российского паневразийства, способный повести либо к диссоциации России (будь то в «большой Евразии» или во «второй Европе»), или к новому осмыслению ее исторического места, причем осмыслению, которое, не порывая с традицией России, должно было бы обладать неким геополитическим «общим знаменателем» с историей Империи.
В целях определения этого знаменателя делается попытка вложить положительный смысл в учащающиеся иронические сближения России в границах 1992 г. с Московским царством XVII века. При этом более отчетливо рефлектируется происходящее отделение России от Западной Европы, ослабление непосредственного присутствия в ее судьбах. Подчеркивается, что в новых условиях типичный для Империи «пафос непосредственного втягивания России в дела Европы» должен смениться «возрождением прагматических и изоляционистских стереотипов», «своеобразным возвращением к допетербургской фазе в истории русского государства» (когда функционировала балтийско-черноморская система). Подчеркивается, что «этот вариант, так долго остававшийся запасным, не менее, если не более естественен для государства с российскими геополитическими параметрами нежели великоимперский, изживший себя до предела». При этом на первых порах автор полагал, что «сознание геополитической обособленности России» не обязательно должно вести к идеологическим противоречиям между Россией и Западом [Тарасов, Цымбурский 1992, 31]. При этом не вполне отчетливо осознавались те цивилизационно-геополитические следствия, к которым способна привести модель, опирающаяся в столь большой мере на этнокультурные предпосылки.
