Генри Адамс - Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия
Сенатор и Китти сидели у приемника в кабинете наверху и пожирали его глазами.
— Этого не может быть! — сказала Диана.
— Боюсь, что это правда. — Сенатор поднял на нее глаза. Он был очень бледен. — Здравствуй, Питер.
— Не хотите кофе? — спросила Китти. — Вы хоть позавтракали как следует? Уж наверное, нет. Наверняка ели какую-нибудь дрянь в закусочной.
— Ах, мама, замолчи, пожалуйста! — Питер и Диана уселись перед приемником.
Но с Китти не так-то легко было разделаться.
— Нынешние дети едят так неразумно. Ты только взгляни на них. Питер толст, как свинья.
Питер ощутил, как в нем, заглушая мировой кризис, закипает ярость. Как все, он знал о чудесном даре Китти выкладывать, что у нее на уме, но от этого ее высказывания не делались менее оскорбительными. Он действительно был полноват сверх меры и страшно досадовал на себя за это, но ведь еда такое удовольствие, а раз его привлекательность в глазах девушек от этого как будто не страдала, он не хотел ограничивать себя в еде и огорчался лишь в тех редких случаях, когда видел у себя в зеркале округлившееся брюшко и твердые, но, несомненно, слишком развитые груди. Зато в эту зиму он чуть ли не каждую субботу ездил верхом, а весной собирался всерьез заняться теннисом. Никто не может упрекнуть его в том, что он ничего не делает, чтобы поддерживать себя в форме.
«…президент проводит сегодня вечером совещание кабинета, а также совещание обеих партий конгресса…»
— Мне надо быть на Холме, — сказал Бэрден вставая. — Мое присутствие на совещании необходимо.
«…и выступит завтра перед обеими палатами конгресса. Как ожидают, президент будет требовать у конгресса объявления войны».
— И он своего добьется. Он всегда этого хотел. — Сенатора приводила в бешенство сама мысль о том, что президент своими преступными действиями коварно вовлек страну в войну, исход которой невозможно предугадать.
— Кто бы мог подумать! — Новость наконец-то дошла до Китти; теперь на какое-то время она будет озабочена не только тем, что происходит в узком кругу ее семьи.
Сенатор выключил приемник.
— Я буду в сенате. — Он поцеловал Китти.
— Мне пойти с тобой?
Это было до того неожиданно, что сенатор в равной мере растрогался и удивился.
— Нет, дорогая, спасибо.
— А вдруг они будут бомбить Вашингтон? — Голос Китти звучал тревожно. — Они это могут?
— Конечно, нет, — не задумываясь, ответил Питер. Он повернулся к сенатору: — Ведь это невозможно, правда?
— Все зависит от того, где находятся их авианосцы и на какой риск они готовы идти. На мой взгляд, раз они могли разбомбить нашу крупнейшую военно-морскую базу, то и с беззащитными городами они смогут делать все, что им вздумается. Видишь ли, — он чуть заметно улыбнулся, — мы не готовы к войне. Несмотря на то что мы столько о ней болтали и… так ждали ее, нам нечем воевать. Случилось как раз то, о чем часто говорилось в Чатокуа[66]: президент пожал бурю.
На этой драматической ноте сенатор распрощался. Понимая, что до таких высот ему не дотянуть, Питер скромно вызвался проводить Диану домой. В торжественном сознании того, что как раз сейчас, в этот момент творится история, они вышли из дома, отказавшись от кофе и от пирога-перевертыша, который испекла Китти. Для Питера отказ от сладкого знаменовал начало новой, спартански суровой полосы в его жизни; леность и чревоугодие он сменит на силу и воздержание и скажет миру свое слово о том, что такое героизм.
IIВ административном корпусе сената собралось немало сенаторов и их помощников. Никто толком не знал, для чего нужно было сюда приходить. В конце концов, война или не война, сегодня суббота, и все, что оставалось делать, — это сидеть возле приемника и ловить новости. Но подобно солдатам, посланным на бастион, который нужно удержать во что бы то ни стало, они сошлись на Капитолийском холме и заняли позиции, предаваясь мрачным размышлениям о будущем страны, на которую замахнулся дерзкий и удачливый захватчик.
Отвечая журналисту в коридоре внизу, Бэрден сказал:
— Разумеется, мы все за президента. В эту субботу нет ни изоляционистов, ни интернационалистов. Есть только…американцы. — Он почувствовал, как встали дыбом коротко остриженные волосы у него на затылке, до того его прохватили собственные слова. Вот какой это великий, пусть даже опасный для всех момент.
Его остановила знакомая фигура, маячившая напротив двери в его приемную.
— Привет, сенатор.
— Привет, привет. — Бэрден забыл, как зовут этого старика, но помнил, что лет тридцать назад он был силой в сенате, внушительной личностью, каких ему редко приходилось встречать. Теперь, одряхлевший и неприкаянный, старик бродил по Капитолию, словно разыскивая свое прежнее «я». Как все бывшие сенаторы, он имел право свободного входа в сенат и часто, когда зал заседаний был почти пуст, садился на свое старое место и, прямой как палка, с торжественным видом слушал какую-нибудь нудную речь. Досадуя на себя, Бэрден вспоминал и никак не мог вспомнить его имя, а потому в конце концов назвал его просто «сенатор», употребив звучный титул, который каждый из них, будь он еще у дел или уже на покое, пронесет до самой могилы.
— Я был поблизости… — начал старик.
— Заходите, сенатор. Рад вас видеть. — Испытывая непреодолимую потребность в обществе — все равно каком, — Бэрден провел благодарную тень прошлого в свой кабинет.
— Чья же тут была приемная? — вслух размышлял старик, сдвинув брови и собрав бледный лоб в глубокие морщины. Бэрден тем временем пытался дозвониться Клею. — Уж не мистера ли Вардамана от Миссисипи? Похоже, что так. Да, так оно и есть на самом деле. — Старик коротко рассмеялся. — Он носил длинные волосы до самых плеч, да. Великолепной внешности был человек, если только вы не против длинных волос. — Старик медленно опустился в кожаное кресло. На нем был сюртук и полосатые брюки, какие носили в прежние времена; кусок яичницы на правом лацкане вполне мог сойти за звезду иностранного ордена.
Клея не было в номере, который он снимал в отеле «Уордмен-парк». Бэрден подумал, не позвонить ли Инид, но решил, что не стоит, и позвонил Блэзу.
— Ну что ж, этот мерзавец своего добился. Он втянул нас в войну. — Голос Блэза звучал хрипло, словно он перед тем много пил. — Я просматриваю телеграфные сообщения. Мы потеряли весь тихоокеанский флот. Между Лос-Анджелесом и Японией у нас ничего нет, понимаешь, ничего! Ни лодки, ни пушки. Вот какой он военный гений!
Бэрден поинтересовался, что еще слышно нового; его тревога росла. Похоже, японцы наступали на Филиппинах, в Малайе, на Гуаме, на острове Уэйк и в Гонконге, и ни англичане, ни американцы не могли их остановить.
— Мы потеряли Тихий океан. Наше счастье, если мы сумеем задержать их у Скалистых гор. Поговорим попозже. — Блэз положил трубку.
У Бэрде на кружилась голова. Это было невероятно. Тут позвонил Клей и сказал, что он сейчас приедет.
— Да, в тысяча девятьсот семнадцатом году было совсем не то, — безмятежно рассуждал старик. — Конечно, мистер Вильсон тоже напрашивался на войну, вроде мистера Рузвельта. Помните конференцию в Санрайзе — а может, это было еще до того, как вы стали сенатором? Нет, вы уже были в сенате, я точно помню. Этот малый далеко пойдет, говорил я сенатору Доджу, и я рад, что оказался прав. Вы выдержали свою линию и остались верны самому себе.
Бэрден пытался дозвониться до лидера большинства, а старик продолжал говорить о первой мировой войне и вероломстве Вильсона, причем так, словно все это было только вчера; потом он перешел к нынешним временам и заговорил о том, как все изменилось.
— Посмотрите на теперешний сенат и только подумайте, чем он был тогда! Олдрич, Джим Рид, Лафайет-младший. Тогда были настоящие ораторы. Настоящие дебаты. — Старый голос внезапно окреп — таким, наверно, он был в те счастливые дни до эры громкоговорителей и усилителей, когда политическому деятелю приходилось без помощи микрофона заполнять большой зал грохочущей медью собственного голоса. Телефон лидера большинства был занят.
Дверь в кабинет открылась, из-за нее выглянула голова Джесса Момбергера.
— Я так и думал, что вы здесь. Я вам не помешал?
— Нет, — сказал старик, поняв, что настал момент изгнания духов. Он поднялся и взял руку Бэрдена своей невесомой, как бумага, рукой. — Вы должны зайти к нам, сенатор. Мы — я и жена — живем в отеле «Конгрешнл-армс». Все будет как встарь, когда мы обсуждали проект денежной реформы. Помните? Только теперь мне по-настоящему удалось решить эту проблему. Видите ли, у меня было достаточно времени, чтобы хорошенько подумать. Никаких условных денег, никакой бумаги. Только медная и платиновая монета. Вот ключ к здоровым финансам. — И он с изяществом предоставил живых их суете.
