Дмитрий Волкогонов - Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2.

Несколько человек из Политбюро и Совнаркома, бывав­шие здесь во второй половине 1923 года, наблюдали за Ле­ниным издали, во время его прогулок на коляске или отды­ха в доме. Ни Сталин, ни Троцкий, ни другие соратники не хотели иметь встреч, во время которых нормальный контакт был невозможен. Лучше всех понимала его лишь Крупская. Вопросы, которые „задавал" Ленин, приходилось часто про­сто отгадывать. Надежда Константиновна вспоминала, что „отгадывать было возможно потому, что, когда жизнь про­жита вместе, знаешь, какие ассоциации у человека возника­ют. Говоришь, например, о Калмыковой и знаешь, что вопро­сительная интонация слова „что" после этого означает во­прос о Потресове, о его теперешней политической позиции. Так сложилась у нас своеобразная возможность разговари­вать".

В „Биохронике" этот эпизод трактуется уже не как „от­гадывание", а как установленный факт: „Ленин с интересом слушает Н.К.Крупскую, которая рассказывает ему о жиз­ни и работе известной русской общественной деятельни­цы А.М. Калмыковой;спрашивает (курсив мой. — Д.В.) о те­перешней политической позиции А.Н.Потресова…" Хотя ясно, что это лишь догадка Надежды Константиновны.

Хотя врачи, больше по нравственным соображениям, вы­ражали осторожный оптимизм в отношении перспектив вы­здоровления, разрушительная болезнь делала свое дело. По-прежнему по маршруту Москва — Горки сновали врачи; как и раньше, соратники Ленина в своих выступлениях вы­ражали надежду на „постепенное выздоровление" вождя. Крупская также ежедневно тщетно билась с больным, пыта­ясь научить его говорить и писать… А смертельный процесс шел, не останавливаясь. Правда, не иссякали и смелые пред­ложения „поднять на ноги больного". В ноябре 1923 года Троцкий шлет Крупской записку:

Дорогая Надежда Константиновна!

Пересылаю Вам американское предложение, — относи­тельно лечения В.И., — на случай, если оно Вас заинтересу­ет. Априорно говоря, доверия большого к предложению у меня нет.

С товарищеским приветом — Л.Троцкий".

У Крупской надежда на выздоровление сменялась апа­тией, новая надежда — разочарованием и глубокой уста­лостью. В этом отношении более показательны ее письма дочерям (главным образом старшей — Инне) Инессы Ар­манд, нежели ее воспоминания „Последние полгода жизни Владимира Ильича". Вот несколько выдержек из разных послемартовских писем 1923 года. В них столько личного, жен­ского, сокровенного, печального…

Из письма 6 мая 1923 года. „…Живу только тем, что по утрам Володя бывает мне рад, берет мою руку, да иногда говорим мы с ним без слов о разных вещах, которым все равно нет названия…"

Из письма 2 сентября 1923 года. „…Сейчас я целые дни провожу с Володей, который быстро поправляется, а по вечерам я впадаю в очумение и неспособна уже на писание писем…"

Из письма 13 сентября 1923 года. „У нас поправка про­должается, хотя все идет чертовски медленно…"

Из письма 28 октября 1923 года. „Каждый день какое–нибудь у него завоевание, но все завоевания микроскопиче­ские, и все как-то продолжаем висеть между жизнью и смертью. Врачи говорят — все данные, что выздоровеет, но я теперь твердо знаю, что они ни черта не знают, не могут знать".

Казалось, подобное состояние болезненного „равнове­сия" может продолжаться долго. В Политбюро негласно считали, что выздоровление маловероятно, но и кончина в условиях стабилизации болезни — тоже.

В середине января 1924 года открывается ХIII партий­ная конференция. Ленина заочно избирают членом президи­ума. Крупская читает больному материалы конференции.

В ходе конференции И.И.Скворцов-Степанов по пору­чению Л.Б.Каменева связался по телефону с Н.К.Крупской (сам он ездил в Горки 29 ноября 1923 года). В последний день работы партийной конференции, 18 января 1924 года, он передает записку в президиум Каменеву:

„Лев Борисович, я думаю, что удобнее всего Вам в за­ключительном слове сказать пару слов о здоровье В.И., не выделяя этого вопроса". Скворцов-Степанов пишет, чтобы стенографистки не записывали и не давали в газеты эту информацию о здоровье Ленина.

Что же предлагалось сказать делегатам со слов Круп­ской?

Прежде всего, что сама она не может приехать на конференцию и сделать сообщение Скворцов-Степанов напи­сал для Каменева: „…Выздоровление идет удовлетворитель­но. Ходит с палочкой довольно хорошо, но встать без посторонней помощи не может… Произносит отдельные слова, может повторять всякие слова, совершенно ясно по­нимая их значение… Начал читать по партдискуссии. Прочи­тал речь Рыкова и письмо Троцкого.

По словам Над. Конст., окружающие по некоторым при­знакам представляют, как В.И. относится к спорам, но она не хотела бы сообщать о своих умозаключениях на этот счет".

Крупская повторила то, что знали и члены Политбюро. А возможные „умозаключения" — это догадки. Казалось, наступила стабилизация состояния с надеждой на улучше­ние. Хотя, если вновь взять в руки ее воспоминания „Пос­ледние полгода жизни Владимира Ильича", получается, что, сообщив Скворцову-Степанову, что „выздоровление идет удовлетворительно", она тут же заметила: „Начиная с чет­верга, стало чувствоваться, что что-то надвигается; вид стал у В.И. ужасно усталый и измученный. Он часто закрывал глаза, как-то побледнел, а главное, у него как-то измени­лось выражение лица, стал какой-то другой взгляд, что сле­пой".

Вечером 20-го Ленина осмотрел профессор М.И.Авер­бах по поводу жалобы на глаза, но не нашел ничего патоло­гического. На другой день, 21 января, после обеда больного осматривают профессора О.Ферстер и В.П.Осипов. Все вре­мя перед этим Ленин был чрезвычайно вялым; дважды про­сил помочь встать с постели, но тут же ложился. Через четверть часа после того, как за профессором Осиновым закрылась дверь, у Ленина начался последний приступ бо­лезни.

Ленину дали бульон, кофе; он „пил с жадностью, потом успокоился немного, но вскоре заклокотало у него в гру­ди", вспоминала Крупская, заметив перед этим, что „время у меня спуталось как-то".

Как бы притаившаяся болезнь вырвалась на волю, пожи­рая последние надежды на выздоровление.

„…Все больше и больше клокотало у него в груди. Бес­сознательнее становился взгляд, Владимир Александрович и Петр Петрович (санитар и начальник охраны. —Д.В.) держа­ли его почти на весу на руках, временами он глухо стонал, судорога пробегала по телу, я держала его сначала за горя­чую мокрую руку, потом только смотрела, как кровью окра­сился платок, как печать смерти ложилась на мертвенно побледневшее лицо. Проф. Ферстер и доктор Елистратов впрыскивали камфару, старались поддержать искусственное дыхание, ничего не вышло, спасти нельзя было".

Каждый человек во время, уготованное судьбой, пере­ступает невидимую тонкую линию, отделяющую земное бытие от небытия. Перешагнуть ее можно только в одном направлении. Обратного пути нет никому. Владимир Ильич Ульянов-Ленин оказался за этой роковой чертой в 18 часов 50 минут 21 января 1924 года.

Мумия и „бальзамирование" идей

Самая великая и непреодолимая тайна, постичь кото­рую мы пока бессильны, — это тайна сознания. Наши пред­ставления и схемы о том, как рождается мысль и трепетно бьется в человеческом мозгу, — лишь едва заметная тень на древе познания. У полета мысли нет границ. Ее просторы — Вселенная, как и свой интимный, уникальный мир. Мышле­ние Ленина, могучее, масштабное, изощренное, на протяже­нии многих месяцев находилось в плену страшной болезни, которая постепенно своей необратимой коррозией обесси­ливала его.

Мы никогда не узнаем, о чем думал этот человек в страшной немоте, лишь догадываясь, что во многом его со­знание приблизилось к детскому в своей элементарной не­посредственности. Не случайно, как мне удалось устано­вить, Сталин в тридцатые годы в узком кругу не раз прово­дил мысль, что Ленин последние месяцы своей жизни был „умственным инвалидом".

Нельзя объяснить только происками генсека нежелание большинства членов Политбюро обнародовать последние статьи Ленина. Они уже не видели в своем угасающем во­жде полноценной личности.

Страдающий мозг Ленина обнаруживал себя во многих отношениях. Больной часто не понимал, чего от него хотят, бывал по-детски капризен, нередко на его глаза навертыва­лись слезы, особенно если он оставался наедине с собой, — зафиксировал один из врачей. Кто знает, может быть, имен­но в эти минуты он особенно глубоко осознавал трагизм своего умственного заточения?

Все это — безбрежный космос сознания человека. Этот огромный мир исчез, заставив мучиться предположениями и догадками множество исследователей.

Будет много версий причин смерти. Официальная, под­писанная шестью профессорами и наркомом Семашко 23 ян­варя, гласила: „…данные вскрытия выяснили, что у Владими­ра Ильича имелся неизлечимый болезненный процесс в со­судах, который, несмотря на все принятые меры, неминуемо должен был привести к роковому концу". Я не стану рас­сматривать версию, выдвинутую рядом исследователей, о том, что главная причина смерти Ленина — „сифилис сосу­дов мозга". Анализ всей доступной мне литературы привел к выводу, что это маловероятно, и я не могу, например, без существенных оговорок разделить позицию доктора В.Фле­рова, изложенную в статье „Болезнь и смерть Ленина".