Борис Кагарлицкий - Политология революции
С точки зрения полиции это была полная катастрофа. Полиция выглядела одновременно жестокой и беспомощной. Жители Сиэтла были возмущены…»[372]
Не случайно центром волнений оказались именно США, переживавшие в конце 1990-х экономический подъем. Но, как и в 1960-е годы, среди молодого поколения начала распространяться уверенность в том, что этот подъем не только оплачен усилением эксплуатации стран «третьего мира», но и не помогает разрешить социальные противоречия, от которых страдает само американское общество.
В российской прессе неоднократно высказывалось мнение, будто люди, протестовавшие против корпоративной глобализации, являлись «неудачниками» рыночной экономики, «луддитами». Между тем подавляющая часть активистов принадлежала к молодежи, выросшей уже в период неолиберализма и обученной именно для успешной работы на новом рынке. Выступления протеста координировались через Интернет, а в Сиэтле немалую роль сыграло то, что одним из крупнейших работодателей в городе была корпорация «Microsoft» — символ «новой экономики». Полиция Сиэтла жаловалась, что протестующая молодежь превосходила ее по техническому оснащению, используя мобильную связь, портативные компьютеры с выходом в Интернет. Таким образом, движение объединило именно те массовые слои, которые либеральная политическая элита ранее механически записывала в свой актив, объявляя их «самыми лучшими и самыми умными».[373] Именно это обстоятельство предопределило и неожиданную эффективность движения, и полную растерянность и деморализацию его противников на первом этапе борьбы. Неолиберальная элита, проявлявшая полное равнодушие к протестам шахтеров или металлургов, оказалась совсем не подготовленной к массовым выступлениям компьютерных специалистов, студентов привилегированных колледжей. Тем более шоком для элит оказалось то, что эти два потока слились в один: молодые представители «новой экономики» выступили единым строем с «традиционным» рабочим классом, осознав общность интересов — и те и другие протестовали против всевластия корпоративного капитала.
Правящие круги еще не сталкивались с подобными горизонтально скоординированными выступлениями и не знали, как с ними бороться. Это движение, замечает Бернар Кассен, один из его идеологов, «представляет собой нечетко оформленную коалицию организаций, сетей, а порой просто интернет-сайтов, порой действующих локально, а порой глобально, зачастую без формальных структур, возникающих каждый раз заново для планирования конкретной акции».[374] Создается ощущение, что движение внезапно кристаллизуется для решения той или иной задачи, привлекает к себе внимание, возникая как будто ниоткуда, а потом так же исчезает.
Не только для истеблишмента, но и для самих участников протеста в Сиэтле его размах и эффективность оказались неожиданностью. «Большая часть людей, — отмечает левый английский журнал, — представители различных групп и активистских кампаний, просто хотели выразить свое несогласие с ВТО. Массовость выступления удивила всех. Жестокость полиции потрясла. А единство между рабочим и новыми движениями вызвало общий энтузиазм».[375]
Буржуазная пресса, разумеется, уделила больше внимания двум-трем десяткам анархистов, разбившим витрины шикарных бутиков в центре города, чем массовым демонстрациям. Разгромы дорогих бутиков и ресторанов «Макдоналдс» приписывались «Черному блоку», к которому пресса по инерции относила всех анархистов. Между тем, как отмечает английский исследователь Амори Старр (Amory Starr), «Черный блок» — это «тактика, а не организация».[376] Под знамена «Черного блока» собирались те, кто был настроен на силовую конфронтацию с полицией. Умеренные деятели от таких выступлений открещивались. Но в известном смысле эти выходки шли на пользу движению. До того, как «Черный блок» начал громить бутики, произошло многое. Однако ни забастовка портовых рабочих Сиэтла, протестовавших против встречи ВТО, ни многотысячные мирные демонстрации не удостаивались внимания прессы. Стоило разбиться первому стеклу, как вся Америка, а за ней и весь мир с изумлением обнаружили появление новой политической силы.
«Тот факт, что все эти кампании децентрализованы, вовсе не свидетельствует об их несостоятельности или разобщенности, — писала Наоми Кляйн, один из наиболее популярных идеологов движения. — Напротив, речь идет о преодолении разобщенности, об объединении в движение многочисленных прогрессивных тенденций, которые ранее были разобщены, о формировании на этой основе единой, широкой культуры».[377]
За волнениями в Сиэтле последовали протесты в Вашингтоне в апреле 2000 года во время совещания Мирового банка, а затем — массовые демонстрации, сопровождавшие предвыборную конференцию Демократической партии США в Лос-Анджелесе в августе 2000 года. Впервые с 70-х годов радикальные выступления стали темой дискуссии в «большой прессе», появились на экранах телевидения в США. Флора Льюис, обозреватель «International Herald Tribune», негативно настроенная к движению, отмечает: «После своего неожиданного успеха в Сиэтле на встрече Всемирной торговой организации, после того как выступления протеста стали частью весеннего совещания Мирового банка в Вашингтоне, организаторы демонстраций достигли подлинного профессионализма, научились организовывать и использовать имеющиеся силы с максимальным эффектом».[378]
Как отмечал идеолог антикорпоративного сопротивления Уолден Белло, провал встречи ВТО в Сиэтле был не только результатом массовых выступлений, но скорее итогом «магической комбинации» — когда уличные протесты наложились на разногласия между представителями ведущих стран Запада.[379] По мнению многих левых, события в Сиэтле стали «поворотным моментом в истории».[380] Австралийский «Green Left Weekly» назвал произошедшее в Сиэтле и Вашингтоне «важным шагом на пути к общей цели — новому, демократическому и социалистическому миру, где господствуют интересы людей, а не прибыли корпораций».[381]
Традиционные движения«Антиглобалистов» пресса восприняла как движение совершенно новое, молодежное непривычное, порожденное совершенно новыми условиями. Однако на деле многие из его лидеров и участников имели длительную политическую историю. Большинство основных компонентов этой коалиции существовали задолго до появления Всемирной торговой организации — экологи, профсоюзы, радикальные марксистские группы, все они прошли немалый путь самостоятельно, чтобы встретиться в Сиэтле. А крестьянское движение и вовсе можно считать самым древним из социальных движений в истории человечества. Не было еще ни глобализации, ни даже капитализма, а крестьяне уже боролись за свою землю и свои права.
Земледельцам из Латинской Америки, Европы и Азии легко удавалось найти между собой общий язык. Ключевую роль здесь сыграли бразильское Движение безземельных крестьян (MST) и транснациональная коалиция Via campesina. А французское крестьянское движение выдвинуло одного из самых популярных лидеров, чье имя стало символом нового сопротивления: Жозе Бове.
Впрочем, Бове отнюдь не являлся типичным французским фермером. Он родился в 1953 году в семье ученого-биолога, который подолгу работал в США, Мексике и других странах. Молодой Жозе был представителем космополитичной интеллигенции, легко ориентирующейся в мире, свободно владеющей иностранными языками, — полная противоположность образу консервативного французского крестьянина, вцепившегося в свою полоску земли. Его юность пришлась на бурный период конца 1960-х и начала 1970-х годов. Вместе с другими активистами революционных групп, которыми тогда были наводнены французские университеты, он обсуждал перспективы переустройства общества, спорил о марксизме и участвовал в акциях протеста. Однако к концу 1970-х движение пошло на спад. Когда президентом стал социалист Франсуа Миттеран, в политическом смысле это было кульминацией многолетнего наступления левых, но скоро последовало глубокое разочарование. Социалистическая партия отказалась от собственных лозунгов и обещаний. Политическое сальто-мортале социалистов потрясло даже людей, привычных к беспринципности и цинизму французской политики. Начав с программы «поэтапного разрыва с капитализмом», социалисты закончили утверждением принципов рыночной экономики и частного предпринимательства. Во Франции, как и во всем мире, настала эпоха реакции. Национализированные предприятия приватизировались, права, предоставленные рабочим, отнимались, дискуссии в средствах массовой информации сменились тотальным единомыслием (pensée unique).
Радикальная интеллигенция была деморализована. Многие занялись академической и журналистской деятельностью, некоторые спивались или убивали себя наркотиками. Изрядное число бывших революционеров принялось делать карьеру, добившись зримых успехов: вчерашние ниспровергатели основ превратились в сытых начальников, модных либеральных писателей или в высокопоставленных бюрократов. Они рьяно пропагандировали атлантическую интеграцию, защищали ведущую роль Америки как морального ориентира для всего мира, отстаивали ценности свободного рынка. Все это они делали с ревностью новообращенных. Традиционным правым было до них далеко. Если у старомодных консерваторов сохранялись какие-то понятия об интеллектуальной честности, то ренегаты левого лагеря смотрели на таких людей как на динозавров.
