Сергей Кургинян - Суть времени. Том 4
Допустить что-то или не допустить может только народ. Если народ завтра решит, что он должен вернуться к классическому советскому социализму и 90% народа проголосует за это, то страна вернется — если она демократическая! — к классическому советскому социализму.
В противном случае, страна должна про себя сказать, что она недемократическая. Она должна отменить выборы. Она должна сказать, что есть не воля народа, а есть воля некоего «мы», которое, будучи подвергнуто расшифровке, тождественно господствующему классу, господствующей группе, узкой господствующей группе. Правильно ведь? Коллеги из демократического, западнического лагеря, правильно?
Тогда надо встать на другие позиции — на позиции классового господства. И разговаривать языком классового господства. Если классовое господство — это содержание, то форма — это авторитарное или тоталитарное буржуазное государство, репрессивное, полицейское, которое действительно может стукнуть кулаком и сказать: «Не допустим, и всё тут!»
В противном случае нужно говорить о том, что у нас есть общество. «Мы постараемся общество в чем-то убедить. Мы что-то обществу расскажем и докажем. Мы адресуемся к его разуму и его сердцу. Но если общество решит иначе, то будет так, как это решит общество». И это вторая проблема.
Наши так называемые западники, во-первых, не хотят принять нормы западного менталитета, западных представлений о том, что есть благо, кто есть авторитеты… Они не могут признать, что на Западе Маркс является колоссальным авторитетом. Являлся и до 2008-го года, а сейчас — так это вообще второй ренессанс марксизма. Они не могут это признать. Они не могут признать, что поскольку есть партия, которая уже говорит в Германии о том, что она восстановит не только социализм, но и коммунизм, то эта партия, если она является экстремистской, должна быть запрещена в Германии. Но поскольку она не запрещена в Германии, то она не является экстремистской. Они не могут смириться с тем, что социал-демократы на Западе, очень и очень многие, молятся на Маркса. И это первая, подчеркиваю еще раз, проблема.
И есть вторая: нельзя говорить «мы». Можно говорить «общество». Вот в чем убедим общество, что общество признает, то и будет. И никуда от этого деться нельзя, если ты демократ. Никуда.
И, наконец, есть третья проблема. Она касается самой классовой борьбы. Надо различать классовую борьбу как таковую и формы классовой борьбы.
Классовая борьба может принимать грубейшие, террористические, экстремистские, вандалистские формы. Она может приобретать характер экономической классовой борьбы, организованной экономической классовой борьбы — и в этом случае организациями, которые осуществляют классовую борьбу в данных формах, являются профсоюзы. Приравнивание классовой борьбы к экстремизму означает запрет профсоюзов. Запрет профсоюзов — это действие Гитлера и вообще любого буржуазного государства, выступающего с позиций оголтелого классового господства.
Далее классовая борьба приобретает еще более сложный характер и превращается из экономической борьбы в борьбу политическую. Тогда, кроме профсоюзов, на политическую арену выходят еще партии социалистической направленности, социал-демократической направленности — как крайние, так и умеренные. И все они говорят о классовой борьбе. Просто классовая борьба принимает другие, как принято говорить (не очень люблю это слово), цивилизованные формы.
За счет чего при этом удается избежать на Западе экстремизма, радикализма и всего остального? За счет политики классового компромисса. За счет того, что нет понятия «мы»: «Вот мы сказали — так и будет».
Есть глубочайший классовый компромисс. Богатый класс (капиталисты) идет на огромные уступки рабочему классу. Предлагая рабочему классу компромисс, как меньшее зло по отношению к острому классовому конфликту, протекающему как в формах буржуазной диктатуры, так и в формах гражданской войны, и так далее.
Рабочий класс на это соглашается.
Буржуазное государство классического образца превращается в социальное государство — государство классового компромисса. Государство становится субъектом классового компромисса, умело осуществляя этот компромисс в условиях относительного благополучия рабочего класса. Это государство может становиться стабильным, и тогда острые формы классовой борьбы исчезают.
Есть другая форма избегания классовой борьбы — это превращение классового конфликта в национальный конфликт.
У нас есть много разновидностей капитализма. И такие, и этакие — как с этим раввином, который советовал, как именно сыпать корм курам: квадратом, треугольником, кругом; потом все куры сдохли. Так вот, у нас есть капитализм квадратный, круглый, и такой, и этакий, с одним национальным лицом, с другим, с множеством национальных лиц, с либеральным лицом, с консервативным лицом и так далее. Можно долгое время морочить голову (как вот этому гражданину, который сыпал корм то квадратом, то кругом), что надо выбирать между различными разновидностями этого капитализма, что есть разновидности плохие, а есть хорошие… И так далее.
Это не отменяет того, что Россия находится в невероятно сложной ситуации. И существует три проблемы, которые никто не может снять с повестки дня.
Первая — это проблема с самим капитализмом в мире.
Вторая — это проблема плохих отношений России даже с самым хорошим капитализмом. Например, с тем, который сформировался до октября 1917 года.
И третья — это проблема качества капитализма, сформировавшегося в России за последнее двадцатилетие, то есть того, что это криминальный капитализм, несовместимый с жизнью страны.
На эти три проблемы придется отвечать. Чем быстрее мы ответим на них теоретически, чем умнее, тоньше и точнее будут наши ответы, тем в большей степени мы сможем избежать экстремизма.
Если борьба бедных за то, чтобы богатые видели в них людей, считались с ними, не говорили с ними на языке социал-фашизма и так далее, делились и создавали приемлемые условия в государстве, будет правильно организована и будет цивилизованной борьбой (вновь говорю, что не люблю это слово, но использую его, ибо в этой части данной передачи веду диалог с определенными группами, а отнюдь не только со своими сторонниками)… Если эта борьба будет организована экономически, политически и так далее, то она тогда приобретет цивилизованные, умеренные, вменяемые формы.
В противном случае, она превратится в экстремизм, в погромы, в вандализм, в явление зверя из бездны. И никого здесь нельзя будет упрекать в этом, потому что человека загнали в эту бездну, его превратили в этого зверя, на него не обращали внимания.
Если элита не решает проблем страны, народ, так или иначе, сносит элиту. Поэтому единственный рецепт от чего-либо подобного — это решать проблемы страны, смотреть на них открытыми глазами и решать их по-настоящему.
В противном случае, народ может действовать двояко. Либо он становится на революционный путь (и это как раз путь, сопряженный с меньшими издержками, потому что это пусть и крайний путь, но путь организованной борьбы — любая организованная система всегда вменяемее, чем система неорганизованная). Либо народ просто отступается от государства, которое считает его, народ, лишним, или считает народ дойной коровой, или занимается фактически уничтожением народа, широчайших народных масс. Народ просто отступается, расступается в разные стороны. И тогда страна рушится.
В 1917 году не было революции. В 1917 году случилось совершенно другое. Оно началось с того, что народ чудовищным образом разочаровался во всей элите. Он понял, что элита не решает его проблем. И он стал отступаться от государства.
Когда говорят, что русские — один из самых государствообразующих народов мира, государстводержательных, государствостроительных, то это правда. Это безусловная правда. Но это не вся правда. Это один из самых государствообразующих, государствостроительных, зиждительных в этом смысле народов мира, который дважды в XX веке разрушил свое государство.
Разрушение в 17-м году произошло потому, что проблемы не решались вообще. Как писал поэт, «отгораживались газетами от осенней страны раздетой»…
Эмигрировали в клозетыс инкрустированными розетками,отгораживались газетамиот осенней страны раздетой…[2]
Когда отгораживаются газетами от осенней страны раздетой, когда эмигрируют в клозеты с инкрустированными розетками, то народ отступается и государство просто рушится. В этот момент народная жизнь может кончиться вообще или где-то там, в сантиметре от этого падения, какие-то руки могут это подхватить.
Еще и еще раз повторяю: власть не валялась в грязи, из которой большевики подобрали эту власть. Власть падала в грязь. И в одном сантиметре от этой грязи, в которой она бы разбилась на мелкие осколки и никогда больше не было бы у нас ни государства, ни своей социальной жизни, ни своей культуры — ничего, вот в этом сантиметре большевики подставили ладони и подхватили власть. В сантиметре от падения на дно еще можно подхватывать власть. Когда она ударилась и разбилась, сделать нельзя ничего.
