Борис Кагарлицкий - Политология революции

Впрочем, Европейская Конституция посягала не только на социальные завоевания. С точки зрения строителей единой Европы демократия есть некий рудимент, наивная старомодная традиция, снижающая эффективность управления, но, в сущности, безобидная. Что-то вроде кавалерийских разъездов у Букингемского дворца. Приходится соблюдать разного рода формальности и процедуры, из-за чего вступление, в силу согласованных решений замедляется. Когда датчане или ирландцы на референдумах отказывались поддержать очередной договор, их заставляли голосовать снова и снова, пока обессиленное электоральной пыткой население не сдавалось.

На сей раз все пошло по-другому. Политики почувствовали, что население не уступит. В Дании и Британии референдумы срочно отменили, заранее зная, чем они кончатся. Голоса в пользу повторного проведения голосования быстро стихли: было ясно, что результатом станет еще более массовое «нет».

Лидеры Европейского Союза стали жертвой собственной демагогии. Поскольку доверие к его институтам оказалось на крайне низкой точке, у правящих кругов не остается другого спасения, кроме как опираться на институты национального государства. Надо что-то делать, чтобы сохранить хотя бы минимальный авторитет среди все менее надежного населения. В таких условиях, как на тонущем корабле, каждый за себя. Приходится жертвовать европейскими институтами ради собственного спасения.

Разногласия, выплеснувшиеся на саммите Евросоюза, суть не что иное, как классический «кризис верхов», описанный у Ленина. Низы не хотят жить по-старому, а верхи не могут управлять по-старому. И, что самое досадное, обе стороны прекрасно сознают это. От истории не спрячешься.

Согласно теории Ленина, «кризис верхов» является одним из признаков революционной ситуации. Про революцию в Западной Европе, разумеется, говорить не приходится. Но большие и неприятные для элит перемены еще только начинаются.

Успех оппозиции на французском референдуме превзошел даже ожидания многих левых активистов. Граждане республики не только отвергли Европейскую Конституцию, но это произошло на фоне высокой активности избирателей (69,74 %). За «нет» проголосовало 84 французских департамента из 100, а разрыв составил более 3 миллионов голосов — 54,87 % против 45,13 %. И это несмотря на практически полное единство «политического класса» и большой прессы, дружно поддерживавших Конституцию. Не помогло ни привлечение международных знаменитостей и популярных артистов, ни даже участие Тони Негри. Классовый разрыв в обществе продемонстрировал себя во всей красе: за «нет» голосовало 80 % рабочих и 70 % служащих. Против конституции, которую объявили документом будущего, высказалось и подавляющее большинство молодежи. Против руководства своей партии выступило и большинство социалистов. В преддверии голосования партийное руководство провело внутрипартийный референдум, в ходе которого сумело с огромным трудом протащить решение в поддержку Европейской Конституции. Однако это не успокоило недовольных, которые прекрасно сознавали, что, несмотря на уловки партийной бюрократии подавляющее большинство как активистов партии, так и избирателей-социалистов категорически выступает против одобренного лидерами проекта. Решение Социалистической партии поддержать проект Конституции вызвало среди ее активистов и сторонников бурю возмущения. Нечто подобное уже происходило в начале 1980-х годов, когда правительство Франсуа Миттерана совершило резкий поворот вправо, отбросив ранее провозглашенную программу национализации. Однако если в те времена левые социалисты, не имевшие ни собственной организации, ни четкой идеологической перспективы, были легко подавлены партийным аппаратом, то на сей раз они могли опереться на готовые структуры «альтермондиалистского» («антиглобалистского») движения.

Лоран Фабиус, возглавивший бунт, отнюдь не являлся представителем радикального крыла партии. Он всегда относился к числу правых социал-демократов. Даже в разгар кампании против Европейской Конституции он продолжал настаивать, что основной задачей левых является «борьба за восстановление равновесия между трудом и капиталом».[332] Однако даже для него было совершенно ясно, что социал-демократические партии ушли недопустимо далеко вправо, открыто перейдя на сторону буржуазии.

Коммунистическая партия преодолела многолетнюю политическую апатию и активно вступила в борьбу. И рядовые коммунисты, и руководство прекрасно Понимали, Что участие в референдуме является для партии последним шансом — если она не окажется сейчас в первых рядах, то потеряет последние остатки авторитета и исчезнет с политической сцены. С того момента, как партийная газета «L'Humanite» стала ведущим информационным инструментом кампании, ее тираж начал бурно расти, перевалив за миллион.

«Референдум драматическим образом продемонстрировал противоречие европейской политики, — писал английский журналист Джим Уольфрейс, — миллионы людей отвергают неолиберальный консенсус, который столь же единодушно разделяют все основные партии, как левые, так и правые. Голосование за „нет“ стало самым мощным ударом, до сей поры нанесенным по этому консенсусу».[333]

Французская пресса писала о «гражданском» восстании, однако речь шла не просто о том, что масса жителей страны вдруг решила воспользоваться своими правами, чтобы сказать «нет» власти. Известный марксистский публицист Жорж Лабика писал про мобилизацию «реальной страны», выступившей против якобы представляющих ее институтов. А ветеран социалистического движения Жан-Пьер Шевенман заметил, что референдум создал условия для «реорганизации левых сил» (refondation de la gauche).[334]

Первая реакция правящих элит соответствовала бессмертной формуле Бертольта Брехта: поскольку народ не оправдал доверия правительства, правительству следует народ распустить и выбрать себе новый. Руководство Социалистической партии принялось наказывать своих активистов, проголосовавших за «нет». То, что против Европейской Конституции выступило явное большинство сторонников социалистов, лишь подлило масла в огонь.

В условиях массовой апатии подобные методы работали. Но время апатии кончилось. Антидемократические поползновения элиты не просто фиксируются пробудившимся общественным мнением, но и вызывают растущее негодование, мобилизуя людей на еще более радикальный протест.

Некоторые представители брюссельской бюрократии готовы были признать, что Евросоюз «был проектом политических элит и нуждается в радикальных изменениях, чтобы стать демократическим».[335] Но они оказались в меньшинстве. Еще до исхода голосования во Франции и Голландии деловая пресса, была полна статьями выдающихся идеологов и аналитиков, объяснявших, что по-настоящему серьезные и важные вопросы нельзя доверять народу. Результаты голосования лишь укрепили ведущих аналитиков в этом убеждении. «Financial Times» была наиболее откровенна, но и другие издания развивали ту же тему. Например, «International Herald Tribune» в октябре 2005 года писал: «Во всех европейских странах есть вопросы слишком острые, чтобы их оставлять на усмотрение избирателей». В качестве примера приводилась смертная казнь (большинство населения по доброй воле ее бы никогда бы не отменило) и вступление Турции в Евросоюз. «В обоих случаях существует негласный консенсус между политическими партиями, сознающими, что если спросить избирателей, то они примут неверное решение».[336] Верным решением, естественно, является то, которое одобрено элитами.

Элита десятилетиями навязывала народам неолиберальный проект и старательно демонтировала социальное государство под предлогом континентальной интеграции. Людям говорили: нравится вам или нет, но ради объединения Европы от всего этого надо отказаться. Наконец, терпение граждан лопнуло: если интеграция означает отказ от всего лучшего, что достигнуто на нашем континенте за последние сто лет, то спасибо, не надо. Обе стороны теперь прекрасно понимали, что провал конституционного проекта означает не конец дискуссии, а лишь начало нового этапа борьбы, куда более, острого, чем прежние. «Этот Европейский Союз, — писал МакГиффен, — представляет собой неолиберальный и антидемократический проект, безразлично — с новой конституцией или без нее. Снова и снова мы видим реформы, проводимые во имя экономической интеграции, подрывающие политическую демократию».[337] Эта политика будет продолжаться до тех пор, пока массовое антисистемное движение не добьется решающего перелома в развитии континента.

Дальнейшие события в Европе показали, что подобные надежды являлись вполне обоснованными.

Для привыкших к строгому распорядку немцев досрочные выборы — явление экстраординарное. Однако главной сенсацией выборов 2005 года стало не нарушение привычного политического расписания и даже не поражение социал-демократов, которые сами эти досрочные выборы затеяли. Еще до того, как выборы состоялись, пресса бурно обсуждала появление на политической сцене новой силы — Левой партии. Либеральный еженедельник «Die Zeit» писал про «возвращение левых».[338] Как заметил близкий к ПДС политолог Дитмар Виттих, «левые стали важной темой в Германии. Хотя не столько их политические идеи и концепции, сколько их способность к совместной работе, их кадры».[339] Избиратели переходили к левым не только от социал-демократов, но и от «зеленых», даже от христианских демократов. За Левую партию, как отмечал журналист Матиас Греффрат, оказались готовы голосовать миллионы людей, которые, как выяснилось, «до сих пор не имели никакого парламентского представительства».[340] Ему вторил политолог Геро Нейгебауер, констатировавший, что речь идет о людях, «которым стали отвратительны все партии, о классических голосах протеста».[341]