Борис Кагарлицкий - Политология революции

Подавляющее большинство рабочих и служащих Западной Европы, выступающих против присоединения Турции, является, с точки зрения таких левых, просто отсталыми людьми, потенциальными расистами (которых, видимо, надо отдать ультраправым из Национального Фронта и других подобных организаций). А турки, которые относятся к Евросоюзу с подозрениями, просто не понимают своего счастья либо находятся под влиянием исламистской пропаганды. То, что западные элиты нуждаются в Турции как резервуаре дешевой рабочей силы, было совершенно не интересно политкорректным левым. То, что для самой Турции интеграция в европейские структуры будет означать прощание с остатками экономической независимости, массовую потерю квалифицированных кадров и резкое торможение промышленного развития (что уже было продемонстрировано Восточной Европой), отнюдь не волновало идеологов, занятых исключительно культурно-символическими вопросами. Неудивительно, что такие «левые», независимо от радикализма лозунгов, не могут найти общего языка с рабочим классом, включая самих рабочих-мигрантов. Такой квазиинтернационализм, оторванный от реальных проблем и конкретных классовых интересов, является лишь разновидностью буржуазной политической корректности, приукрашенной антикапиталистической риторикой. Эта риторика, однако, лишена всякого содержания, всякой связи с действительной борьбой трудящихся.

Интернационалистская позиция, напротив, требует жесткой борьбы против неоколониализма, против системы, построенной на эксплуатации рабочих-мигрантов. А политически корректные идеологи, проливая слезы по поводу дискриминации мигрантов, одновременно высказываются за развитие системы, на которой сверхэксплуатация строится! Если левые по соображениям политкорректности отказываются говорить о подобных вещах, они проявляют безответственность не только по отношению к западным рабочим, но к по отношению к восточно-европейским трудящимся.

Показательно, что политкорректные левые, постоянно рассуждающие о правах меньшинств, всегда мало интересовались практическими, бытовыми проблемами рабочих-мигрантов. Разговоры о тяжелой судьбе переселенцев из «третьего мира» превращались в любимое и безобидное времяпрепровождение гуманных белых интеллектуалов. На их публичных встречах много говорилось о правах национальных меньшинств, о борьбе с расизмом, но организаторы диспутов не могли привлечь в зал ни одного турка, ни одного иностранного рабочего. Собственное мнение представителей меньшинств никого не заботило. За них говорили образованные арийские радикалы.

Уилл Хаттон называет политику, проводимую Европейским Союзом, «негативной интеграцией», которая направлена на объединение континента ценой разрушения его традиций, институтов и социальных достижений. С точки зрения такого подхода, чтобы успешно соревноваться с Америкой в условиях глобальной конкуренции, Европа должна отказаться от своих позитивных особенностей. «Ее разнообразные социально-экономические модели с их обременительными правилами, защищающими профсоюзы и оберегающими компании от захвата извне, нужно демонтировать, тем самым воспроизведя в Европе Америку. Налоги и социальные расходы, снижающие награду за риск и подрывающие так называемую культуру предпринимательства, следует снизить; и так далее и тому подобное — к настоящему моменту читатель уже знаком с этим скучным перечислением. Тем самым будет получен максимальный выигрыш: одновременное обеспечение экономического динамизма и продвижение интеграции. Правда, тогда институты ЕС могут превратиться в силу, враждебную по отношению к основным европейским ценностям, и будут постепенно терять легитимность и поддержку».[327]

Разумеется, Хаттон выступает категорически против такого подхода, доказывая, что европейская модель, в конечном счете, не только гуманнее, но и эффективнее, нежели американская. Ему вторит американский социолог Амитаи Этциони, терпеливо разъясняющий, «что некоторое сдерживание рынка нужно считать не отклонением от западного пути, а неотъемлемой частью глобальной модели современного общества».[328] Впрочем, автор тут же испуганно оговаривается, что европейская модель, конечно, «нуждается в корректировке, некотором снижении стоимости рабочей силы (что уже сделано в Великобритании) и упорядочении социальных расходов».[329]

Увы, реальное соотношение рынка и социального регулирования, как и стоимость рабочей силы, зависят не от того, сумеют ли специалисты найти некий оптимальный «баланс», а от соотношения сил в ходе классового конфликта. Дело вовсе не в том, что под влиянием занесенной из Америки консервативной идеологии среди лидеров Европейского Союза распространились идеи «негативной интеграции». Корпоративная элита, возглавляющая западноевропейскую буржуазию, сделала осмысленный и решительный выбор в пользу неолиберализма, поскольку именно такая политика позволяет ей взять назад уступки, вырванные у нее рабочим классом на протяжении XX века. Лозунг глобальной конкуренции абсолютно соответствует задачам развернувшейся социальной реакции. Ведь речь идет о том, что логика капитала должна восторжествовать надо всякой другой логикой.

Конституция единой Европы должна была превратить неолиберализм из экономической политики (которую можно, как и любую политику, пересматривать) в незыблемый общий закон, нарушение которого каралось бы санкциями для целых народов. Любая социальная политика, противоречащая неолиберальным принципам, становилась — в любой стране Европы — незаконной и антиконституционной. Власть никем не выбранных чиновников в Брюсселе должна была укрепляться, демократические институты на всех уровнях становились все слабее.

Социальная реакция породила парадоксальный расклад, при котором именно левые и организованное рабочее движение оказались силой, отстаивающей традиционные европейские ценности в том виде, в каком они сложились на протяжении XX века, а ведь культурный консенсус является важнейшим фактором стабильности! Парадоксальным образом корпоративные элиты вынуждены проводить курс, который неизбежно ведет к дестабилизации европейских обществ, причем эту борьбу им приходится вести в нарастающей культурной изоляции, которую не могут компенсировать даже контроль над масс-медиа и многомиллионные вложения в пропаганду. Правящий класс нанес смертельный удар по им же сформированной системе культурной гегемонии, отдав столь мощное оружие в руки своих противников. Столь безрассудное поведение может быть объяснено только полной деморализацией и политическим банкротством мировых левых сил в конце XX века — в результате чего буржуазными верхами овладело ложное чувство безопасности. История, однако, сыграла с капиталистическими элитами злую шутку: в тот самый момент, когда казалось, что существующей системе ничто не угрожает, они своими руками создали условия для нового массового подъема антикапиталистического движения.

Отказ французов и голландцев поддержать Европейскую Конституцию не имел ничего общего со страхом перед турецкими иммигрантами и «польскими сантехниками». Документ, представленный населению западных стран, представлял собой своего рода кодекс, в котором были записаны основные тезисы всех неолиберальных договоров, заключенных в рамках Европейского Союза на протяжении предыдущих полутора десятилетий. Теперь эти договоры приобретали статус конституционного права и делались — на юридическом уровне — необратимыми. Особые разделы конституции регулировали процедуру ее изменения таким образом, что на практике пересмотр ее положений оказывался невозможен.

Официальная пропаганда в пользу конституции — поддержанная всеми основными партиями, от консерваторов до социалистов — представляла собой пышную риторику на тему «европейских ценностей» и «единства народов». Всякий, кто осмеливался критиковать проект, объявлялся человеком, выступающим не больше не меньше как «против Европы». Однако эта пропаганда не могла повлиять на избирателей, которые довольно быстро сообразили, что к числу «противников Европы» может быть отнесено подавляющее большинство ее населения.[330] Не помогло и участие в пропагандистской компании некоторые модных радикалов, например — автора «Империи» Тони Негри, разъезжавшего по Франции и произносившего пламенные речи в поддержку неолиберальной политики.

Чем дольше продолжалась дискуссия, чем больше население вникало в суть вопроса, чем больше французских и голландских граждан прочитывало текст документа, тем больше у него было противников. Люди поняли, писал МакГиффен, «что, голосуя за „да“, они проголосуют за продолжение в еще больших масштабах политики, проводившейся со времен Маастрихтского договора: приватизацию, дерегулирование, либерализацию, и все это во имя загадочной „конкурентоспособности“, которая требует отказаться от всего, чего европейцы достигли за последние 60 лет».[331]