Анджей Чехович - Семь трудных лет
Я избегал участия в этих дискуссиях, хотя мне очень хотелось спросить Птачека, что именно, по его мнению, невозможно. Но я воздержался от этого, ибо Птачек, считавшийся в польской секции человеком, которому не доверяет CIA, часто делал прямо-таки провокационные заявления. Я подозревал, что за этим кроется какая-то намеренная игра. Слишком много знал Птачек о настроениях, распространенных в польской секции, для человека, который собирал бы эти сведения только для себя. Слишком настойчиво интересовался он взглядами сотрудников и часто заводил разговоры на довольно скользкие темы, которых на радиостанции обычно избегали. Не думаю, что делал он это по легкомыслию. Я наблюдал его в разных ситуациях и всегда приходил к одному и тому же мнению. Подозрительность не входит в число положительных черт характера, но в моем положении, когда в чужой среде я мог рассчитывать только на собственные силы, я не мог позволить себе роскошь доверчиво относиться ко многим явлениям, на первый взгляд нормальным или находящим оправдание в свете конкретных обстоятельств. Мне приходилось постоянно вникать в их внутренний механизм, искать скрытые пружины, сопоставлять и анализировать разные изолированные факты, изучать их причинные связи. Со временем эта привычка, продиктованная суровой необходимостью, о которой мне то и дело напоминал Центр, делалась понемногу моей второй натурой. Постоянная напряженность внимания, первоначально изнуряющая, становилась естественным состоянием организма. Какая-то внутренняя система самоконтроля, остерегавшая от неосторожного шага или слова, действовала уже без участия сознания.
Вот почему я не мог вступать в дискуссии с Птачеком или же вести разговоры с Розпендовским, так далеко идущим в своих предположениях.
Не знаю, был ли Розпендовский первым, кто заглянул в газету «Westdeutsche Rundschau» от 1 февраля 1967 года. Именно там можно было прочитать, какую позицию занял Артур Ковальский во время одной из публичных дискуссий. Корреспондент этой газеты писал: «Подвергшись атаке, он не переходит к обороне. Он принимает возражения к сведению и признает факты… Поляки также совершали бесчестные поступки в отношении немцев. Для многих немцев потеря родины была большим ударом. Со всем этим согласен А. Ковальский…»
Возбужденный Розпендовский ходил с газетой по секции. Позиция, занятая Артуром Ковальским, который, что ни говори, был не просто обывателем, случайно оказавшимся на Западе, а корреспондентом ведущей польской газеты, вызвала большой интерес и массу комментариев. Все задумывались над тем, говорит ли он только от своего имени или же представляет какие-то новые политические силы, голос которых наконец-то начинает раздаваться в Варшаве, на что постоянно рассчитывала «Свободная Европа».
В действительности дело обстояло проще. Зная немного обстановку, существующую в Федеративной Республике Германии (хотя бы только из местной прессы, радио и телевидения), наблюдая через призму документов, хранящихся в архивах Polish Research and Analysis Unit, извилистые пути многих бывших польских граждан, можно было понять, что Артур Ковальский готовит почву для того, чтобы остаться на Западе, и, пользуясь пока еще корреспондентской карточкой польского журналиста, преступно злоупотребляет в интересах враждебных Польше сил своим положением и сознательно искажает взгляды нашего общества. Задним числом нетрудно изображать из себя пророка, и я не намерен этого делать. Я хотел бы только напомнить о типичном для того времени механизме поведения определенных людей, которые, действуя по холодному расчету, не считаясь ни с интересами общества, которое их воспитывало, дало им соответствующие посты и почести, ни с элементарными принципами этики, играли много лет роль «самоотверженных деятелей», никогда не забывая повернуться в ту сторону, откуда раздается шелест банкнот. Примером мог бы послужить не один Ковальский, не обязательно Артур, и не только бывший корреспондент «Трибуны люду».
Раз уж речь зашла о нем, напомню, что долгое время он считался в Польше весьма заслуженным человеком. После войны никто не задумывался над тем, какова в действительности профессиональная квалификация Артура Ковальского; никто не спрашивал также о его политических взглядах и не думал, что они могут претерпеть радикальные изменения и стать всего лишь маской.
Когда Артур Ковальский еще только собирался объявить, что отказывается от польского гражданства за несколько недель до опубликования этого решения в «Süddeutsche Zeitung», Новак потребовал его регистрационную карточку. До этого я никогда не заглядывал в нее, потому что таких карточек было свыше шестидесяти тысяч. Я был знаком только с теми, в которых нуждался для своей текущей работы на станции и которыми интересовался Центр. Но я всегда старался заглянуть в карточки, которые требовал Новак и поступил так же в данном случае. Образ Артура Ковальского после этого обрисовался совершенно отчетливо и его характер взглядов, публично демонстрируемых на дискуссионных собраниях, не мог уже вызывать никаких сомнений.
Вот какое мнение он высказал в отношении Генрика Коллята, Януша Рошковского, Рышарда Войны и Чеслава Яцковского, тогдашних корреспондентов польской прессы, радио и телевидения в Бонне: «Они придерживаются таких крайних догматических взглядов, подкрепленных польским шовинизмом, что нет смысла вести с ними серьезные разговоры». Из регистрационной карточки было неясно, кому Артур Ковальский высказал эту точку зрения, но говорила она о многом. В свете других данных, содержащихся в карточке, можно было уже несколько иначе оценивать те заслуги, на которые ссылался Ковальский и которые подчеркивались людьми из числа его близких знакомых, столько лет оказывавших ему поддержку.
Один из информаторов «Свободной Европы» в рапорте обо всех польских корреспондентах прессы, радио и телевидения в Бонне, а также о журналистах, приехавших в столицу Федеративной Республики Германии на непродолжительный срок, говоря об Артуре Ковальском подчеркивал, что корреспондент «Трибуны люду» имеет частые контакты с несколькими сотрудниками французского посольства. При этом он давал понять, что речь здесь идет о французских гражданах, которые, располагая дипломатическими паспортами, выполняют не только свои официальные функции, но ведут и менее открытую деятельность. «Знакомство Ковальского с одним из этих французов, — писал далее автор рапорта, — относится еще к предвоенному периоду». Эта лаконичная информация давала достаточные основания для того, чтобы дополнить характеристику Артура Ковальского и говорить о нем как о человеке, который действовал отнюдь не под воздействием случайных стимулов…
Я неоднократно задумывался над тем, что в действительности склоняло к такому поведению людей типа Корнецкого, Ковальского и многих других, прибившихся к «Свободной Европе». Даже люди, представляющие собой отбросы общества, как утверждают знатоки этой проблемы, признают в определенных ситуациях какие-то правила неписаного кодекса чести, эти же совершенно потеряли совесть. Они упорно хотели и в дальнейшем пакостить стране, которой уже принесли такой вред в прошлом.
В польской секции этих людей оценивали по-разному. Новак, Гамарников, Стыпулковская, частично Заморский были в полном восторге. Их взгляды на этот счет однажды резюмировал Микицюк.
— Еще немного, — сказал он, — и Польша станет единственной в мире страной, не имеющей государственных тайн. Все распродадут эти… — Он задумался, подбирая определение, ибо комната была полна людей, и наконец выдавил: — …эти новейшие эмигранты…
Нельзя было понять, огорчает ли Микицюка такое положение дел или он его одобряет, но Розпендовский, Знамеровский и другие потирали руки от радости.
Скептики, конечно немногочисленные, пытались предостеречь от иллюзии. Несколько раз они сумели даже высказать свое мнение.
— Те, которые выезжают теперь, это люди, скомпрометировавшие себя в политическом отношении уже много лет тому назад, — говорили они. — Их информация имеет главным образом историческую ценность.
Но эти голоса тонули в общем шуме. Когда я смотрел, как щедро тратят американцы доллары на Романа Карста, Эрвина Вейта, Адама Корнецкого и некоторых других, помня в то же время, что даром они никому ничего не платят, то мне становилось не по себе. Несколько недель я боролся с собой, а потом сообщил в Центр довольно подробно причины моего беспокойства и охвативших меня сомнений. Уже вернувшись в Польшу, я узнал, что в Варшаве это письмо было воспринято как признак нервного кризиса или переутомления. Меня очень обрадовал молниеносный ответ, который я получил в Мюнхене. Ответ был примерно таким: «Держись, Анджей! Оснований для беспокойства у тебя нет. Мы направляем к тебе…» И здесь мне сообщали, кто и когда приедет и как мы должны установить контакт друг с другом. Я вздохнул с облегчением. Этот ответ очень ободрил меня.
