Алексей Челноков - Болевые приемы Путина. Удушающий захват для России
Религия является источником моральных ценностей, энтузиазма, любви, солидарности – не только ввиду ее способности преодоления проблематики повседневного существования, но и в силу ее же притязаний на общезначимость. Любой мировоззренческий выбор содержит в себе требование его общезначимости. То, что мы полагаем истинным, мы полагаем истинным для каждого. Иной логики нет и быть не может. Другое дело – методы убеждения несогласных, пишет Волобуев, приемлемости для той или иной мировоззренческой системы или религиозной доктрины внешних средств «убеждения», то есть, «принуждения к истине»…
Опасно принуждение в вопросах веры или неверия, в мировоззренческих вопросах в целом – после ХХ века это вряд ли нужно доказывать. Но, на наш взгляд, опасения, связанные с публичным выражением религиозности главой государства, все же являются недоразумением. Скорее наоборот, общество вправе знать мировоззренческие основы деятельности лиц, принимающих решения о его судьбе.
Частное и публичное в вопросах веры и мировоззрения разделяются не так, как это принято сегодня полагать поверхностно-либеральным мнением, указывает Волобуев. Бог для верующего присутствует не только в храме, но и на улице, и в офисе, вообще везде и повсеместно. Так же как для неверующего Бог «отсутствует» не только в профессорской, но и в самих храмах. Здравый смысл и моральные ценности верующего обоснованы его религиозным мировоззрением, а здравый смысл и моральные ценности атеиста-гуманиста основаны на его абсурдном выборе перед лицом небытия. И дело не в том, чтобы исключить из публичной жизни религиозные (или атеистические) логику и мотивы, что в принципе невозможно, а в том, чтобы сделать их подлинно публичными.
* * *А что такое русская душа? Русской душе, по мнению ряда философов начала XX века, был присущ так называемый «идеал святости». Этот идеал породил два связанных, но и противопоставленных образа жизни, два типа русского человека – «скитальца и строителя». О страннической, скитальческой Руси писал «исследователь географии русской души» Н. А.Бердяев: «Русской душе не сидится на месте, это не мещанская душа, не местная душа. В России, в душе народной есть какое-то бесконечное искание…»
(Кстати, Путин, появляясь на съезде байкеров на черном «харлее» или погружаясь на дно Байкала в батискафе и т. п., эксплуатирует образ такого «русского странника».)
Русская одержимость в поисках «иного царства» могла облекаться в разные формы – от самых низменных и примитивно-телесных до высочайших сфер духовного подвижничества. Философ Е. Н. Трубецкой писал: «В числе искателей «иного царства» есть люди низшего, высшего и среднего духовного уровня; все они оставили в сказке свои следы, выразили в ней свою особенную мечту о лучшем мире».
Для людей низшего духовного уровня «искомое иное царство есть в общем идеал сытого довольства». В соответствии с максимализмом русской души, «иное царство» с его материальными ценностями должно быть явлено в одночасье, безo всяких ожиданий и промежуточных этапов, прямо здесь и сейчас. Трубецкой точно и образно определяет подобное мирочувствование как «воровской идеал», воплотившийся в народной утопии, в явлениях русской лени и русского бунта (воровства-разбоя).
Русская лень, по мнению философа, порождена разладом между идеалом совершенства «иного царства» и несовершенством падшего мира. Для русского человека «иное царство» уже дано ему в богооткровении, в интуитивном «умном зрении». Но для его достижения человеку необходимо приложить усилия, чтобы преодолеть косность своей природы. Русский человек, зная Истину, начинает мечтать о Горнем идеале и его усвоении-присвоении «чудесным образом», с помощью разнообразных магических средств и заклинаний».
Апофеозом лени служит сказка о Емеле-дураке. Он проводил время на печи, и на всякое предложение пальцем пошевельнуть для какого-либо дела неизменно отвечал: «Я ленюсь». Но ему достается волшебная щука, которая исполняет все его желания. И он пользуется ее услугами единственно для того, чтобы все делалось само собой, без всякого с его стороны труда». При отсутствии магических средств и способностей лентяй обретает ценности нового царства «путем их похищения-воровства».
Воровской идеал лежит в сердцевине русского бунта, целью которого является переворот всего мироздания, в результате которого лентяй и вор попадают в чаемое иное царство, а бывшие небожители (хозяева иного царства) – низвергаются с социальных небес на дно жизни.
Карнавальная логика Смуты, неоднократно потрясавшая Русскую землю, в конце концов из социальной воровской утопии-сказки обернулась кровавой былью переворота России 1917 года: «На наших глазах осуществилась утопия бездельника и вора и мечта о царстве беглого солдата… Россия наполнилась «ворами да беглыми солдатами, а дезертир успешно проходит в «наибольшие министры» и вместо царя правит царством».
«Мечтательная» русская душа оказалась незащищенной перед вторжением воровских сил русского «дна», которые долгое время находились под скрепами самодержавной и духовной власти Царя и Церкви. Но стоило только лишь ослабить эти оковы, в это «царство грез» ворвалась воровская стихия русского бунта.
«Связь между усыплением нашего народного духа и торжеством воровской утопии совершенно очевидна, – писал философ. – Где светлые силы дремлют и грезят, там темные силы действуют и разрушают. И оттого-то современная Россия оказалась в положении человека, которого разворовали в глубоком сне».
Но торжество воровской утопии быстро проходит. Ее конец предстает в сказочном образе мужика, «обманутого сладкою мечтою» о даровом-воровском «легком хлебе», и оказавшегося после буйного хмельного разгула в состоянии глубокого похмелья у разбитого корыта России.
«Искателей чудесного манит самая неизвестность искомого» – пишет Трубецкой. По формуле русской сказки, они «идут туда, не зная куда, ищут то, не зная что». Бессребренничество подобного исследования тайны превращает его в богомолье-паломничество, совершаемое в Святую землю за обретением там Истины и Благодати. Именно эти – неземные, неотмирные ценности и составляют содержание русского менталитета, русского образа освоения пространства, который можно определить как «паломнический», «страннический».
Как можно объединить утилитарный китайский ум и «неотмирную» русскую душу? Между прочим, своего Гомера в Китае не было. Китайская литературная традиция не знала эпоса. Нет ни одного китайского сказания о героических деяниях, считанные упоминания о чудесах. Смысл, который китайцы выискивали в текстах, принадлежал к социальному порядку – нравственному и политическому одновременно – и не касался божественного, не был призван приоткрывать «истину».
* * *Вот страшный символ будущей России: старинный русский город в глубине необъятной страны; пустынная площадь со старой пожарной каланчой и восстановленным собором; памятник Ленину, рядом нелепое здание, где дискотека под названием «Зелёная тоска».
В центре площади танцует пьяный мужик в линялом бушлате. С грацией циркового медведя он хлопает себя по груди и выделывает коленца грязными кирзовыми сапогами. Лицо мужика скрывает расписанная яркими красками ритуальная маска китайского дракона.
Примечания
1
Матрона
