Алексей Челноков - Болевые приемы Путина. Удушающий захват для России
Большое значение в конфуцианстве придается ритуалам, определенным нормам поведения в различных обстоятельствах. Эти ритуалы, которые были собраны и зафиксированы в различных трактатах, оставались в значительной своей части неизменными. Конфуцианство стало официальной идеологией китайского государства и обязательным мировоззрением для всех чиновников. Поэтому, чем более высокую ступень занимал чиновник, тем тщательнее он должен был исполнять эти церемонии. Всякий желающий занять положение в обществе должен был подчинить им всю свою жизнь.
В конфуцианстве отсутствовали профессиональные священнослужители, жертвоприношения совершались главами семейств, государственными чиновниками и императором. Благодаря конфуцианству Китай оставался неизменным на протяжении двух с половиной тысяч лет.
В конфуцианстве наряду с культом Неба особо почитается государство, возглавляемое императором, – цивилизованный Китай, который есть Поднебесная, – противостоящее «варварам». Почитание государства выражено в социально-этических установлениях и административно-политической системе – регуляторе экономических процессов.
В императорском Китае конфуцианство являлось государственной религией, уважительное отношение к этой идеологической системе сохраняется и в Китайской Республике на Тайване. В годы «культурной революции в КНР» (1966–1976) учение Конфуция было признано опасным и несовместимым с коммунистическими идеями маоизма. Однако и после смерти Мао Цзэ-дуна конфуцианство продолжает играть заметную роль в жизни китайцев. Этому способствует то, что весь социально-этический строй жизни не только китайского, но и других дальневосточных обществ базируется на исторически усвоенных принципах конфуцианства. После смерти Конфуция правитель царства Лу построил ему храм и повелел, чтобы в честь него совершались жертвоприношения. В народных массах Конфуций всегда почитался как божество. Существует посвященный ему ритуал с жертвами, религиозными танцами и молитвами. Конфуций почитаем как никто иной в его стране.
* * *В Европе политические памфлеты печатали обычно где-нибудь тайком и провозили под полой. Местом тайного издания могли служить города и страны. Французские мыслители XVIII века часто издавались в Голландии. Когда же обличения писали стихами, то это не потому, что хотели притупить их полемическую остроту, смягчить эффект, а напротив – чтобы использовать сатирический потенциал и сделать критику более язвительной (скажем, «Возмездия» Виктора Гюго). Образ не скрадывает критику, а делает ее лишь острее.
Итак, контраст в этой области очевиден: в Европе цензура, осуществляемая властями, касалась прежде всего вопроса об Истине и носила, таким образом, религиозный характер, отсюда и религиозные войны. В Китае войн на религиозной почве никогда не было. Даже гонения на буддизм в 842–845 гг. не были таковыми, ибо там никогда не стоял вопрос о догматизации истины. Но дело еще и в том, что ценности иного порядка никогда не стояли выше и вне общества. Даже инквизиция была политической и распространялась не на аспекты веры, не на борьбу идей, а лишь на мнение о правителе или правящем клане.
В Китае свобода открыто выступать против власти оказывается ловушкой. Когда коммунистический режим окреп, председатель Мао призвал интеллектуалов открыто высказывать свое мнение. Но на следующий год началось движение «социалистического выпрямления», которое показало всем, что цветение «ста цветов» долго не продлится. В этой игре в кошки-мышки между властью и личностью жертв было не счесть. Власть либо «отпускает», либо «вновь хватает» свою добычу, других возможностей китайская политическая линия не знает.
Ибо правила игры гласят, что главный смысл и подлинная цель текста всегда тщательно скрыты, даны намеком. И поэтому ухищряясь в иносказании, автор тем самым воспитал во властях особое недоверие и попался на собственную хитрость. Ведь отныне его позиция в любую минуту грозит катастрофой, он – заложник собственных слов и защиты ждать неоткуда (даже от самого себя). Предаваясь нескончаемой игре толкований, автор сделался игрушкой деспотизма, упрочил произвол власти, стал соучастником своего собственного наказания: власть, не довольствуясь цензурой сказанных слов, может, когда сочтет удобным, в качестве последнего средства на вполне законных основаниях домыслить, на что он мог бы намекать. И вот он оказывается заведомо обреченным, ибо у него нет больше средств противостоять власти, нет объективных ориентиров, чтобы себя защитить.
Как много китайская история знает случаев, когда ученые-поэты, чем-то не угодившие правителю, кончили свои дни в далекой ссылке или сложили голову на плахе. В отдельные периоды, когда власть чувствовала шаткость своего положения и становилась от этого еще подозрительнее, мы видим настоящие массовые убийства (например, в III веке, или во времена воцарения минской династии, или на протяжении почти всего XVII столетия). Да и в XX веке политическая оппозиция в Китае выражается аналогично.
Игра с властью продолжалась и всегда вела примерно к одинаковому результату. Иностранных наблюдателей особенно поражало, что на закате эпохи маоизма народное возмущение не умело найти себе иного выхода, кроме как в выплесках поэтического творчества (скажем, стихи, посвященные смерти Чжоу Эньлая весной 1976 г.) Естественно, эта лавина стихов, приколотых к цветочным венкам, завалившим площадь Тяньаньмэнь, поэтической ценности не представляла, но это был настоящий водопад слов и образов, иносказаний, направленных против правящей верхушки. Партия, кстати, уловила это безошибочно: стихи мгновенно убрали, и последовали жестокие репрессии.
* * *Тысячелетия господства конфуцианства в идеологической жизни Китая привели к возникновению в стране настоящего культа чиновничества. Вот что пишет по этому поводу Л. С. Васильев: «Не аристократ или священник, не дворянин-рыцарь или офицер-дуэлянт, а именно учёный-чиновник, грамотей-начётчик всегда был социальным идеалом в старом Китае. Вся направленность социальных устремлений, весь импульс жизни, все личностные желания каждого честолюбивого китайца концентрировались на этом: в многочисленных новеллах и романах, драмах и стихах основная сюжетная линия всегда так или иначе была связана с темой бедного студента, который благодаря терпению, труду, стараниям и способностям преодолел все препятствия, успешно сдал экзамены, получил должность и оказался на вершине почёта, славы и богатства». В таких условиях, разумеется, не могло быть и речи о том высокомерно-пренебрежительном отношении к чиновничьей службе, которое с давних времён зародилось в европейском (в том числе и русском) мышлении. Наоборот, чиновник был идеалом и образцом для всех слоев общества».
* * *Даже сейчас заметен дрейф России на Восток, а точнее, на Дальний Восток. Возможно, этот дрейф будет оформлен в рамках идеологии евразийства, которому присущ антизападнический, азиатско-натуралистический пафос. Так слагается соблазнительная и лживая теория «потенциального православия». В евразийстве сложилась некая розовая сказка о язычестве, и в ней к тому же совершенно забыто коренное различие между «язычеством» дохристианским и «язычеством» послехристианским».
Религия имеет мировоззренческую сторону, соприкасается как с предельными вопросами индивидуального человеческого бытия, так и с вечными вопросами бытия общественного, писал С. Г. Волобуев, главный редактор портала «Социальное богословие». Здравый смысл и моральные ценности соразмерны повседневному опыту отдельных людей и общества в целом. Однако сам по себе повседневный опыт (как индивидуальный, так и социальный) ограничен и фрагментарен, он не может поэтому быть фундаментом целостного мировоззрения. Религия, философия, культура содержат в себе совокупность стратегий преодоления повседневности, приоткрытия завесы тайны, которая сокрыта в самом существе бытия. Сама по себе повседневность, вырванная из метафизического контекста, указывает Волобуев, переживается человеком как абсурд, как бессмыслица и пустота. Повседневность несамодостаточна, повседневное знание, так называемый здравый смысл, складывается из знаний, рецептов, мудрости, добытых отнюдь не в повседневном опыте. Подобно тому, в неповседневном религиозном опыте коренится моральный энтузиазм, без которого любое общество «выдыхается», лишается иммунитета и защиты от разного рода моральных язв и коррупции.
Религия является источником моральных ценностей, энтузиазма, любви, солидарности – не только ввиду ее способности преодоления проблематики повседневного существования, но и в силу ее же притязаний на общезначимость. Любой мировоззренческий выбор содержит в себе требование его общезначимости. То, что мы полагаем истинным, мы полагаем истинным для каждого. Иной логики нет и быть не может. Другое дело – методы убеждения несогласных, пишет Волобуев, приемлемости для той или иной мировоззренческой системы или религиозной доктрины внешних средств «убеждения», то есть, «принуждения к истине»…
