Ирина Михутина - Украинский Брестский мир
Из Киева 28 января (10 февраля) в 12 час. 10 мин. была направлена телеграмма в Совнарком и советской делегации в Брест, подписанная народными секретарями Ауссемом, Коцюбинским, Лапчинским, Мартьяновым. «Мы опасаемся, – говорилось в ней, – что вследствие повсеместной порчи телеграфных проводов, произведенной контрреволюционерами, вы не получили тех сведений о ходе операций революционных войск, которые мы передавали вам отсюда и наш секретариат из Харькова, и потому вновь сообщаем, что Киев утром 26 января окончательно очищен от контрреволюционных банд киевской Рады. Советская власть в Киеве восстановлена. Состоялось заседание Советов. Центральная Рада и Генеральный секретариат не существуют, от них отвернулось все население Украины. Екатеринослав, Полтава, Николаев, Херсон, Одесса, Чернигов, Черноморский флот и почти весь фронт освобождены от власти Рады… во всех важных пунктах мы опираемся на сильную гражданскую поддержку населения и селянства. Ввиду доходящих до нас сведений, что представители низложенной народным восстанием Рады пытаются продолжать свою изменническую по отношению к Российской Федерации и Украине политику, предлагаем вам подтвердить правительствам воевавших с Россией государств, что рабочее и крестьянское правительство Украинской республики считает уничтоженными и недействительными договоры и заявления, если таковые делаются от имени буржуазной Центральной рады. Кровь украинских и российских рабочих и крестьян, пролитая во время рабочей революции на Украине, навсегда освятила братский союз между трудящимися массами Великороссии и Украины.» {59}.
На самом деле, когда писались эти строки, германским дипломатам уже не было нужды затягивать переговоры с петроградскими делегатами. Покончив с украинским договором, они сочли почву готовой для «энергичного» дипломатического разговора с большевиками. На том же заседании политической комиссии 27 января (9 февраля) Кюльман заявил, что настало время окончательно выяснить позиции, и, демонстрируя ужесточение условий, предложил устранить из будущего договора с Россией понятие «самоопределение» в отношении оккупированных российских областей так, чтобы дальнейшая судьба их определялась лишь соглашением Германии и Австро-Венгрии. Безоговорочно было поставлено требование об очищении занятых русскими войсками турецких владений, нейтрализации Аландских островов на Балтике и так далее {60}.
В осложнившихся таким образом обстоятельствах военные консультанты российской делегации актуализировали свое ранее выдвинутое крайнее условие и «с исчерпывающей ясностью высказывались против оставления в немецких руках Моонзундского архипелага», так как это открывает морские и сухопутные подступы к Петрограду {61}.
Под влиянием аргументации военных Троцкий при встрече с Черниным 25 января (7 февраля) заявил о неприемлемости уступки островов. Далее он, на время отойдя от привычного революционного морализаторства, предпринял нетипичный для себя шаг. Было это до или после заседания политической комиссии 27 января (9 февраля), установить не удалось. По свидетельству генерала Гофмана, глава советской делегации запросил Кюльмана, «нельзя ли каким-нибудь путем вернуть России Ригу и прилегающие острова» {62}. Немцы восприняли это как переход от бесплодных речей к практическим переговорам, к которым и стремился статс-секретарь Кюльман. Гофман телеграфировал командованию: «Из отдельных обсуждений складывается впечатление, что Троцкий, пожалуй, мог бы пойти на заключение [договора] на выдвинутых до сих пор условиях» {63}.
В Петроград от советской делегации последовала как будто созвучная впечатлению немцев информация. По прямому проводу была передана стенограмма заседания 27 января (9 февраля) с запиской Ленину (черновик написан Караханом): «Обратите серьезное внимание на эту стенограмму, определяющую новую фазу наших переговоров» {64}. Однако ожиданиям финала в традиционном дипломатическом стиле не суждено было исполниться.
27 января (9 февраля) на имя Кюльмана и Гофмана поступила телеграмма разгневанного кайзера Вильгельма II. «Сегодня большевистское правительство, – говорилось в ней, – обратилось клером по радио прямо к моим войскам и призвало их к восстанию и прямому неповиновению своим высшим военачальникам… Следует как можно скорее положить этому конец! Троцкий должен до 8 час. вечера завтрашнего дня, 10-го (об этом доложить в это время сюда, в Гомбург), подписать без проволочек мир на наших условиях с немедленным отказом от Прибалтики до линии Нарва – Псков – Двинск без права на самоопределение и т. д., с признанием возмещения ущерба всем пострадавшим в Прибалтике. В случае отказа или попыток затяжки и проволочек и прочих отговорок в 8 час. вечера 10-го прерываются переговоры, прекращается перемирие; войска Восточного фронта… выдвигаются на предписанную линию» {65}.
Кюльман воспротивился – вплоть до отставки – столь стремительному, юридически необоснованному, а главное, опасному для внутриполитической ситуации в Германии и для ее союзных отношений с Австро-Венгрией ультиматуму и по умолчанию получил отсрочку его исполнения {66}.
Утром 28 января (10 февраля) начала работу вновь образованная военная подкомиссия с участием генерала Гофмана, посланника Розенберга и представителя флота от Германии, профессора Покровского, адмирала Альтфатера, капитана Липского – от России и трех представителей Австро-Венгрии. О неутешительных результатах ее работы Липский, как видно, до начала заседания основной политической комиссии сообщил начальнику штаба Верховного главнокомандования и в другие военные инстанции: «[В] ходе мирных переговоров происходит кризис. [В] военной подкомиссии, которой было поручено рассмотреть приемлемость германского проекта границы, соглашения в связи [с] заявлениями, сделанными Альтфатером и мной, [с одной стороны], и генералом Гофманом, с другой, не достигнуто. Противная сторона не идет на уступки по вопросам, жизненно для нас необходимым. Вопрос передается [в] политическую комиссию» {67}.
Заседание политической комиссии должно было открыться в 17 час. 30 мин. А в 16 час. 30 мин. Кюльман, по утверждению Гофмана, «ухватился за рижские требования Троцкого и направил Розенберга к главе советской делегации с просьбой письменно изложить готовность [последнего] заключить мир при условии возвращения России Риги и прилегающих островов. Если Троцкий согласится, то можно будет на этой базе повести дальнейшие переговоры» {68}.
По словам Гофмана, Троцкий «после некоторого размышления» отклонил полученное предложение. Кроме описания Гофмана, других прямых документальных следов этого эпизода не обнаружено.
В мемуарах Фокке этот эпизод изложен в версии генерала, выпустившего обе свои книги раньше, чем бывший военный консультант советской делегации опубликовал свой труд {69}. Потому затруднительно определить, действительно ли из предложения Кюльмана можно было извлечь пользу для советской стороны. Впрочем, имеется свидетельство Иоффе, который, будучи с весны 1918 года советским полномочным представителем в Германии, в одном из первых своих докладов из Берлина писал в связи со стремлением пангерманцев и так называемой военной партии непосредственно присоединить к империи Эстляндию и Лифляндию: «Если план будет осуществлен, то помимо революционной работы в аннексированных провинциях, необходимо будет постараться добиться свободного выхода в Балтийское море, то есть обеспечить нам свободу торговли через Ревель, Либаву и… военные гарантии нейтрализации Моонзунда… Я имею достоверные сведения, что в Бресте пошли бы на то и на другое» {70}. Последнее как будто подтверждает версию генерала Гофмана.
Есть еще одно замечание Иоффе, скорее всего свидетельствующее о лично мотивированном характере последних решений Троцкого в Бресте. В мае 1918 года, полагая, что следует удовлетворить германский ультиматум о возвращении кораблей Черноморского флота из Новороссийска в Севастополь, Иоффе писал Чичерину: «Повторять брестских ошибок невозможно. Если в Бресте, заранее зная, что мы все уступим, можно было сказать, что Троцкий стоит Ревеля, то теперь ни в коем случае нельзя кого бы то ни было менять на Новороссийск» {71}.
Возвращаясь к последним дням этой стадии мирной конференции, заметим, что до заседания политической комиссии 28 января (10 февраля) в Петроград были переданы еще две записки, в какой последовательности – не установлено. В одной Карахан просил передать Ленину: «Ждем ответа по содержанию переданной Вам стенограммы. Сегодня в 6 часов мы должны дать ответ» {72}, то есть в семь часов по петроградскому времени. В другой, направленной Ленину и Сталину «крайне спешно», Троцкий не интересовался мнением адресатов. Он, надо полагать, уже принял решение и теперь был озабочен лишь его ожидаемым глобальным воздействием: «Обращаю ваше особое внимание на стенограмму вчерашнего заседания. Сегодня около 6-ти часов нами будет дан окончательный ответ. Необходимо, чтобы он в существе своем стал немедленно известен всему миру. Примите необходимые к тому меры. Помните, что прямой провод отсюда действует неправильно. Вы должны поэтому самостоятельно действовать в области информирования. Прошу вас серьезно позаботиться об этом важном теперь вопросе» {73}.
