Анджей Чехович - Семь трудных лет
И вот наступил решающий момент, несколько самых долгих минут в моей жизни. У меня оставалась последняя слабая надежда: Игнаций Клибаньский. Ночью я не думал о нем, но теперь, когда решалась моя судьба, мысль эта мелькнула в моей голове. Если и на этот раз первым на работу, как почти всегда, придет Клибаньский и откроет двери своей комнаты F-1, то я выберусь из западни. Если же он придет позже, вместе с другими, и увидит, что я оказался в закрытом помещении, то… Я не хотел думать о том, что тогда будет. Бессонная ночь настолько изнурила меня, что в эти последние минуты я больше не мог искать ответа на этот мучительный вопрос.
Игнацию Клибаньскому было около шестидесяти лет, он выполнял обязанности старшего аналитика и, пожалуй, пользовался в польской секции всеобщей любовью. Он был известен своей добротой, безразличием к деньгам и своему внешнему виду — уже двадцать лет он носил одну и ту же шляпу, а ботинки его всегда были на несколько номеров больше, чем надо: дело в том, что он покупал самые дешевые, те, которые оставались после демобилизованных американских солдат, а в армии, как известно, не держат лилипутов. Он старался помочь каждому, кто в его помощи нуждался. Из соображений экономии, а может быть в силу привычки, завтракал он на работе. Заваривал себе чай и делал бутерброды. Поскольку американцам не нравилось, когда на письменных столах стояли стаканы с чаем, то на работу он всегда приходил пораньше, чтобы их не раздражать. На это, собственно, я и рассчитывал.
За несколько минут до восьми, глядя на секундную стрелку, я еще не знал, удастся ли мне спастись. Клибаньский не приходил. Он мог вдруг заболеть, мог кого-нибудь встретить по дороге. Судьба как будто насмехалась надо мной. С каждой минутой мое положение становилось все более отчаянным. Никогда в жизни не чувствовал я себя таким бессильным, как тем осенним утром 1968 года, когда стоял, спрятавшись за шкафами в комнате F-9, и прислушивался к каждому шороху в коридоре.
Вдруг я услыхал скрежет ключа в дверях комнаты F-1. Еще секунда — и до меня донесся звук открываемого окна. Это был Игнаций. Он расхаживал по комнате, занимаясь своими обычными делами, а потом я снова услыхал стук дверей. Я знал, что, поставив кипятить воду, Игнаций пойдет за газетами и радиосводками. Этого момента я и ждал. Я никогда не претендовал на лавры выдающегося спринтера, но в тот день несколько метров, отделявших комнату F-9 от двери комнаты F-1, я преодолел в рекордном темпе. Я оказался в коридоре. Там не было ни души. Спокойным шагом, сдерживая волнение, я прошел в туалет.
Умывшись, я как можно спокойнее взял в проходной ключ от моей комнаты F-9. С шумом распахнул я дверь, чтобы Игнаций, который должен был уже вернуться с кипой газет и радиосводок, обратил внимание на мой приход. Я сразу же зашел к нему. Надо было объяснить ему, почему я небрит, в несвежей рубашке и вообще имею несколько помятый вид после ночи, проведенной на ковре.
— Вчера вечером я познакомился с шикарной женщиной, — сказал я, многозначительно усмехаясь. — Прелестная немка. Слово за слово, я проводил ее домой, ну и вы понимаете… Сегодня утром, когда мы вместе пошли на работу, было уже слишком поздно, чтобы я мог забежать домой и побриться. Вид у меня не очень, — я провел рукой по подбородку, — зато девушка!..
Клибаньский, человек вежливый, только кивал головой.
— Вы не теряете времени, пользуетесь молодостью, — заметил он с одобрением. — Я в вашем возрасте тоже был таким. Не давал девушкам прохода…
Я чуть не рассмеялся. Несколько месяцев я сидел в одной комнате с ним и видел, как Клибаньский краснеет, стоит какой-нибудь женщине кокетливо посмотреть на него. Но в тот день я был готов радоваться всему. Игнаций почувствовал мое настроение. Он, конечно, связывал его с рассказом о девушке.
— В вашем возрасте не поспать ночь и для меня было пустяковым делом, — вздыхал он. — Эх, было время, где ты, холостяцкая жизнь?..
Когда пришли другие сотрудники, он повел разговор о молодых людях и их поразительных приключениях. Он говорил слегка ироническим тоном, но не без одобрения, со снисходительностью пожилого человека к легкомысленной молодости.
Наконец появился Заморский. Как всегда, он опоздал и теперь выискивал кого-нибудь, к кому мог бы придраться, чтобы тем самым отвлечь внимание от своей собственной неаккуратности. Глаз у него был как у полицейского. Он посмотрел на меня и сказал:
— Что это, пан Анджей? На работу вы приходите небритым, как какой-нибудь бродяга! Хотите получить от американцев выговор за неряшливость?
Я уже ожидал его нападения.
— Пан Казимеж, вы ведь знаете: неженатый человек отличается от женатого тем, что на работу не всегда приходит одной и той же дорогой. Вчера мне попалась девушка настолько привлекательная и в то же время настолько еще непредусмотрительная, что утром я не мог у нее побриться.
В таком тоне я повторил свой рассказ, сопровождавшийся замечаниями нескольких человек, успевших уже поговорить с Игнацием и соответствующим образом прокомментировать мою, как они считали, непрестанную погоню за юбками. В глазах соседей и тех сотрудников, которые меня немного знали, я был настоящим бабником. Я не старался изменить такое представление о себе. Мне оно не только не мешало, но было даже в силу некоторых причин необходимо.
Такого же мнения обо мне придерживался и Заморский. Он без возражений принял мое объяснение и приказал:
— Немедленно бегите к парикмахеру. Побрейтесь, освежитесь и возвращайтесь на работу. Время, необходимое для посещения парикмахера, вы отработаете завтра вечером. Повторяю: завтра, сегодня вы будете не в состоянии это сделать!
Следовало бы притвориться, что перспектива потерять вечер несколько огорчила меня: Заморский любил, чтобы его люди проявляли перед ним покорность. Но я был слишком обрадован счастливым исходом своих ночных приключений и не старался уже помнить о всех тех приемах, систематически пользуясь которыми поддерживал в состоянии неустойчивого равновесия свои отношения с паном Казимежом.
На протяжении следующей недели я испытывал состояние, которому даже сегодня не нахожу полного объяснения. Психолог, возможно, счел бы его результатом нервного потрясения, перенапряжения сил, нарушения допустимой границы риска. Не знаю, в Мюнхене на эту тему мне не с кем было разговаривать. В это время, оставаясь в одиночестве среди сейфов, заполненных документами, я не мог заставить себя взяться за работу, хотя все оборудование, необходимое для копирования, было со мной, а ключи от сейфов — в моем кармане. Я призывал на помощь чувство долга, упрекал себя в трусости, но не мог встать, открыть сейф, вынуть из него «корытца» — так мы называли контейнеры, содержавшие обработанные рапорты, — и приступить к копированию. Может быть, это действительно был нервный кризис? Так или иначе, через две недели я почти совсем забыл об этом случае, только стал более внимательным и установил для себя правило: уходить из здания по крайней мере за полчаса до обхода вахтеров, запирающих двери.
Справляясь с заданиями, полученными из Центра, я испытывал не только радость от сознания, что хорошо выполняю свой долг, но также и глубокое внутреннее удовлетворение. Мне нравилось собирать, копировать и пересылать в Варшаву тексты рапортов, проходящих через Polish Research and Analysis Unit. Я охотно передавал также сообщения о новых циклах передач, подготавливавшихся «Свободной Европой». Мне казалось, что я немного похож на фронтового разведчика, занявшего удобную для наблюдения позицию и сообщающего о передвижении неприятельских сил. Люди моего поколения, познавшие в детстве все ужасы военных лет, не способны чрезмерно восхищаться подвигами Конрада Валленрода[8], но все же нельзя не признать, что легендарным героям этого романтического произведения в чем-то сродни разведчики, действующие в тылу врага, проникающие в его штабы, разгадывающие его тайны и парализующие движение неприятельских войск. Именно так я представлял себе работу разведки, когда обратился в МВД. Посылая в Центр копии тайных рапортов, обрабатывавшихся в группе Заморского, я как бы погружался в эту романтическую атмосферу.
По-другому я себя чувствовал, когда копировал для Центра регистрационные карточки информаторов «Свободной Европы». Я понимал, что это необходимо, но все-таки мне было нелегко. Ведь речь шла о живых людях. В нескольких случаях нам удалось таким образом предостеречь их от совершения серьезных преступлений, которые не только представляли бы опасность для общества, но и принесли бы несчастье их близким. К некоторым информаторам «Свободной Европы» обращались иностранные разведки, стараясь с помощью шантажа вынудить их согласие на дальнейшее сотрудничество. Эти попытки оказывались безрезультатными, если с человеком, передавшим информацию «Свободной Европы», заранее проводили тактичный, но серьезный разговор работники Центра.
