Дмитрий Волкогонов - Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2.

Горбачев: Так открывается вид на наши беспорядки в очень важной сфере идеологической работы.

Кочемасов (заместитель Председателя Совета Мини­стров РСФСР): Правда, были статьи не только в цен­тральных, но и в местных газетах. В основном это были положительные рецензии. Только иркутская комсомоль­ская газета резко раскритиковала пьесу Разумовской как идеологически вредную…

Горбачев: Почему же вы не ухватились за эту статью, не сделали должных выводов?

Кочемасов: Здесь, конечно, есть и моя вина. Нам давно пора перестраивать работу с деятелями культуры, повы­шать ответственность.

Горбачев: Но раз вы понимаете, почему же тогда не перестраиваетесь?

Кочемасов: Здесь просто не сработала наша система контроля.

Горбачев: Но как же все-таки получилось, что в наших газетах идейно вредная пьеса получила такую поддержку?

Стукалин (заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС): Мы в отделе об этом ничего не знали, в том числе не обратили внимания на статью Розова в „Литературной газете".

Соломенцев: Когда Виктор Розов выступает в защиту какого-либо произведения, это всегда должно насторажи­вать.

Замятин: …Я совершенно согласен с тем, что многие люди в Главреперткоме не хотят ссориться с драматурга­ми. Сейчас в Москве снято с постановки девять пьес. Но ведь все они были пропущены Главреперткомом (комиссия, разрешающая постановку спектакля на сцене. —Д.В.)

Бобков (заместитель председателя КГБ СССР): Главная причина выпуска на сцену такой идейно порочной пье­сы — отсутствие контроля. Но надо учитывать, что иногда и заявка на пьесу хорошая, и текст пьесы неплохой, а спек­такль выходит идейно вредный, то есть до таких кондиций его доводит режиссер…

Соломенцев: …Рассматривать надо этот вопрос под бо­лее широким углом зрения… Мы уже не раз сталкивались с протаскиванием на сцену и в кинематограф идейно вред­ных произведений, которые рассчитаны на незрелую пу­блику, на молодежь… Кому, например, нужно такое произ­ведение, как идущая во МХАТе пьеса Вампилова „Утиная охота"? Она очерняет весь наш строй.

Горбачев: Не возводя этот случай в абсолют, надо пря­мо сказать, что мы обязаны давать бой такого рода явлени­ям и ничего не спускать на тормозах. Ведь послушайте, что заявляет один из персонажей этой пьесы в своем разговоре с отцом: „Какие, говорю, бать, сейчас идеалы, что ты народ смешишь, какие, ну хоть один, говорю, назови? Трясется весь. Сволочь, говорит, народ стал. Буржуй и быдло. Без закона живут. Успокойся, говорю, время нынче такое…" Разве можно пройти мимо этих слов? Уже одно это, с позволения сказать, изречение должно было бы насторо­жить любого советского человека. И уж тем более работ­ника культуры или цензора.

Мы должны констатировать, что допущены бескон­трольность и отсутствие политической бдительности…

Я не буду комментировать довольно обычный, но очень характерный для советской системы документ. Ведь фактически еще в начале перестройки, например, секрета­рями творческих союзов могли стать лишь те кандидатуры, которые одобрены всемогущим Политбюро. По существу, сталинский порядок сохранился на десятилетия. Напри­мер, 25 января 1939 года Политбюро принимает постанов­ление: „1. …Утвердить состав правления Союза писателей СССР в составе: тт. Герасимова, Караваева, Катаева, Федина, Павленко, Соболева, Фадеева, Толстого, Вишневского, Лебедева-Кумача, Асеева, Шолохова, Корнейчука, Мошашвили, Янко Купалы.

2. Секретарем президиума правления утвердить т.Фадеева…"

О какой творческой свободе могла идти речь? Такой порядок сохранялся десятки лет. Поэтому приведенная стенограмма — историческое свидетельство не только узурпации прав интеллигенции, но и неистребимости стремления ее к свободе самовыражения, мысли, творче­ства.

И десятилетия спустя интеллигенция была способна на протест, на интеллектуальное сопротивление, хотя и пассивное. Как и раньше, партийное руководство уже на самом пороге явления, которое Горбачев назвал „пере­стройкой", стремилось сохранить монополию не только на власть, но и на мысль. Даже Горбачев, человек-реформа­тор, который видел дальше и глубже своих коллег по По­литбюро, в то время вынужден был делать как все, как всегда, поступать „по-ленински".

Тем не менее этот обычный пространный партийный документ подтверждает истину — большевики всегда боя­лись свободомыслия. Именно этим и объясняется долгая трагедия российской интеллигенции.

Ленин и церковь

Электричество заменит крестьянину Бога. Пусть крестьянин молится электричеству; он будет больше чув­ствовать силу центральной власти — вместо неба.

Так говорил Ленин, беседуя с Милютиным, Красиным и некоторыми большевиками, обсуждая проблему электрификация России.

Электричество крестьянин принял, но оно ему не замени­ло Бога. Он, Бог, у крестьянина, мужика был с детства в душе, внесенный туда общинным воспитанием, изумительной красотой и искусством религиозного обряда, великолепной литур­гией музыки. Наверное, Бог крепче держался бы в душе росси­янина, если бы он не был так тесно связан с царем. Пал царь, зашаталась и вера… Ленин тонко учитывал феномен россий­ского двуединства религии и монархии.

Российская империя, рассыпавшись, воскресла в империи советской. Она предстала перед миром в своем греховном ве­личии. В обществе на место религии была декретирована идео­логия марксизма-ленинизма. Эта светская религия, однако, не смотря на проповедь безграничного насилия к своим врагам, не смогла полностью уничтожить в великой стране церковь и религию. Хотя усилия для это были приложены титанические. Николай Бердяев писал в изгнании: „Русский народ — народ апокалиптический. Он сделал опыт осуществления социализ­ма. Он не принял гуманистической цивилизации с демокра­тией и парламентом, и в этом трагическом опыте выявились последние пределы социализма, изобличающие его природу. Люди Запада должны многому научиться в этом опыте. Дей­ствительность показала, что вопрос о социализме не есть во­прос экономический и политический: это вопрос о Боге и бессмертии. Я вам советую над этим задуматься".

Ленин задумался над этим еще на пороге века. У него не было, как у бывших марксистов П.Б.Струве, Н.А.Бердяева, Г.П.Федотова, долгих и мучительных размышлений. Ленин не оставил глубоких трактатов о месте и роли религии в челове­ческом обществе. Лидер большевиков ограничился пропаган­дистскими памфлетами „Социализм и религия", „О значении воинствующего материализма", некоторыми партийными ука­заниями в программных документах.

Ленин признавал (правда, формально) свободу мысли. Но не признавал свободу веры, ибо видел в религии „один из видов духовного гнета". Он без обиняков повторяет классиче­ский марксистский тезис .Религия есть опиум народа". Ко­нечно, свобода веры предполагает и свободу неверия. Для Ле­нина важна лишь вторая часть формулы.

Он сам поразительно легко, без видимых мучений, сомне­ний, переживаний порвал с религией, так никогда и не погру­зившись в ее лоно. Раннее увлечение материалистическими учениями сделали его переход от полуверы (в школьные годы) к неверию легким и незаметным. Его не мучили вопросы о том, что далеко не все проблемы бытия и небытия могли быть им объяснены с позиций экономического детерминизма и ма­териалистической диалектики. Ленин никогда не задумывает­ся, что „простые" объяснения марксизма сложной материи бы­тия часто походят на мистические заклинания, требования ве­рить в истины, изреченные Марксом. Но это больше похоже на обезбоженное христианство.

Ленин никогда не думал, что коммунистическая идеоло­гия является светской религией, но крайне вульгарного уров­ня. Все мы, и автор настоящей книги, долгие десятилетия были в ее плену. Нет, я не утверждаю, что марксизм — сплошная „черная дыра". Нет. Там, где марксизм идет рядом, а часто и переплетаясь с позитивизмом, там мы видим движение мысли. Самый лучший критерий марксизма — его сопоста­вимость с вечностью. Сегодня дикими предстают концепции диктатуры пролетариата, отмирания государства, теория миро­вой революции и многие, многие другие „учения", которые должны были жить столетия и определять бытие людей в XXI веке..

Н.А. Бердяев хорошо сказал: „Есть глубокое различие меж­ду вечным и тленным, преходящим во времени. Пример: марксистско–коммунистическую литературу в будущем никто никогда не будет читать, разве только для исторических ис­следований, так в ней все бездарно и незначительно. Но пока будет существовать человечество, будут читать пророков, гре­ческую трагедию, Платона, Данте, великих философов, наше­го Толстого и Достоевского. Ненависть к человеческой гени­альности, к высоте и вечности есть пафос коммунизма".

Слова Бердяева суровы, но во многом справедливы: комму­нистическая идеология, воспевая насилие во имя эфемерного земного счастья людей, столь же безапелляционно вынесла „приговор" и религии. Ленин прав: "Религия должна быть объ­явлена частным делом" — таково отношение к ней социали­ста. Но тут же, несколькими строками ниже, теоретик боль­шевизма заявляет: „Мы никак не можем считать религию част­ным делом по отношению к нашей собственной партии". Это уже настораживает: провозглашая свободу совести, Ленин хо­чет эту свободу рассматривать через партийную призму. Он по-прежнему повторяет старые атеистические выводы: „Гнет религии над человечеством есть лишь продукт и отражение экономического гнета внутри общества". Совершенно оче­видно, что подобная формула ничего не объясняет, ибо не все духовные процессы можно механически вывести из экономи­ческого детерминизма.