Пётр Кропоткин - Хлеб и воля
Никто никогда ещё не вычислил этих издержек производства; и если, вообще говоря, тунеядец стоит обществу больше, чем рабочий, то, когда мы сравним сильного подёнщика с ремесленником, то ещё вопрос, не окажется ли, если принять во внимание все условия (смертность детей рабочих, изнуряющее их малокровие и преждевременную смерть), что первый обходится обществу дороже, чем второй.
Можно ли, например, допустить, что те пятьдесят копеек, которые получает в день парижская работница, или шесть пенсов (двадцать четыре копейки), зарабатываемых в день лондонскою швеёю, или тот рубль, который платят в день крестьянину, представляют собою «издержки производства работницы, швеи и крестьянина?» Мы отлично знаем, что человеку часто приходится работать и за ещё меньшую плату, но мы знаем также, что при нашем великолепном общественном устройстве, без этой ничтожной платы работник и работница умерли бы с голоду.
Мы думаем, поэтому, что различные ступени в заработной плате представляют собою сложный результат целого ряда условий: налогов, государственной опеки, капиталистического захвата, монополии — одним словом, государства и капитала. Потому-то мы и говорим, что все теории относительно этой шкалы в заработной плате изобретены были уже после её установления, чтобы оправдать существующую несправедливость, и что поэтому нам совершенно не нужно принимать в расчёт те тонкие теории, которыми её стараются оправдать.
Нам заметят, вероятно, что коллективистская лестница в заработной плате будет, как бы то ни было, некоторым шагом вперёд. «Пусть лучше некоторые разряды рабочих — скажут нам — получают плату вдвое или втрое больше других разрядов, чем чтобы министры получали в один день столько, сколько рабочий не заработает и в год. Это во всяком случае шаг вперёд в смысле равенства».
Мы думаем, что это будет, наоборот, шаг назад. Ввести в новое общество различие между трудом простым и трудом профессиональным, значило бы, как мы уже говорили, узаконить Революцию и возвести в основное начало тот грубый факт, которому мы подчиняемся теперь, но который мы тем не менее находим несправедливым. Это значило бы — поступить подобно тем, которые 4-го августа 1789 года провозгласили с громкими фразами отмену феодальных прав, а 8-го августа узаконили эти самые права, заставив крестьян выкупать их у помещиков и поставив последних под охрану Революции. Это значило бы поступить так, как поступило русское правительство, которое, в день освобождения крестьян, объявило, что земля будет принадлежать помещикам, тогда как раньше считалось злоупотреблением распоряжаться наделами крепостных крестьян.
Или же, возьмём другой известный пример. Когда в 1871 году Парижская Коммуна решила платить членам своего Совета по пятнадцати франков (около пяти рублей) в день, тогда как рабочие, дравшиеся на укреплениях, получали всего тридцать су (около пятидесяти копеек), это решение приветствовали как высшее проявление демократического равенства. В действительности же Коммуна только подтвердила старое неравенство между чиновником и солдатом, между управляющим и управляемым. Со стороны какого-нибудь парламента такая мера могла бы показаться очень прекрасною, но для Коммуны это было изменой своему революционному принципу, а следовательно осуждением его. Не наёмную плату, на которую, между прочим, и прожить было невозможно даже рабочей семье, должна была платить Коммуна тем рабочим, которые сражались за неё. Она должна была счесть своим первым, святым долгом, обеспечить существование своих борцов и их семей.
В современном обществе, когда мы видим, что министр заставляет платить себе по тридцати тысяч рублей в год, тогда как рабочий должен довольствоваться тремястами рублями, или даже меньше; когда мы видим, что надсмотрщику над рабочими платят вдвое или втрое больше чем рабочему, и что даже среди самих рабочих существуют разные платы — от трёх или четырёх рублей в день до двенадцати копеек, зарабатываемых крестьянкой, — мы негодуем. И негодуем мы не только на высокое жалованье министра, но и на такое различие в заработке рабочего и крестьянки. Мы говорим: «Пусть привилегии, связанные с образованием, исчезнут так же, как и привилегии, связанные с происхождением!» Рабочие потому именно и становятся революционерами, что всякие привилегии их возмущают.
Но если они возмущают нас в современном обществе, — то как же сможем мы терпеть их в обществе, которое начнёт своё существование с провозглашения равенства?
Вот почему некоторые коллективисты, понимающие, что ступени в заработной плате не смогут удержаться в обществе, проникнутом духом Революции, спешат провозгласить, что заработная плата будет для всех одинакова. Но здесь они наталкиваются на новое затруднение, которое делает из их равенства заработной платы такую же неосуществимую утопию, как и ступенчатая плата, предлагаемая другими.
Общество, которое овладеет всем общественным богатством и громко провозгласит, что все имеют на него право, какова бы ни была в прошлом доля участия каждого в создании этого богатства, — такое общество должно будет отказаться от всякой мысли о наёмной плате, в какой бы форме она ни представлялась: в виде ли денег, или в виде рабочих чеков.
IV.«Каждому — сообразно его труду», говорят коллективисты, т.-е. другими словами — сообразно его доле в услугах, оказываемых обществу. И этот принцип нам предлагают приложить на практике, после того, как Революция обратит в общую собственность орудия труда и всё необходимое для производства!
Если бы Социальная Революция действительно провозгласила это начало, она этим самым поставила бы преграду дальнейшему развитию человечества и оставила бы нерешённой ту громаднейшую общественную задачу, которую мы получили в наследство от прежних веков.
В самом деле, в таком обществе, как наше, где мы видим, что чем больше человек работает, тем меньше он получает, — такое начало может казаться, с первого взгляда, выражением справедливости. В действительности же оно только освещает всю несправедливость прошлых времён. Наёмный труд начал своё существование именно с этого принципа — «каждому по его трудам», — и привёл он нас понемногу к самому явному неравенству и ко всем возмутительным явлениям современного общества. С того дня, когда люди начали мерить услуги, оказываемые обществу, платя за них деньгами или какой бы то ни было другой формой заработной платы, — с того дня, когда было заявлено, что каждый будет получать столько, сколько он сможет заставить себе платить за свои услуги — с этого дня вся история капиталистического общества была (при содействии государства) написана заранее. Она вся целиком находилась в зародыше в этом основном начале.
Неужели же мы должны теперь опять вернуться к этому исходному пункту и вновь пройти через то же развитие? Наши теоретики стремятся к этому, но, к счастью, это невозможно. Как мы уже видели, революция должна будет обратиться к коммунизму; иначе она будет потоплена в крови, и её придётся начинать сызнова.
Услуги, оказываемые обществу — будь то работа на фабрике или в поле, или услуги нравственного характера — не могут быть оценены в монетных единицах. Беря мануфактурное производство, точной меры ценности — ни того, что неправильно называют меновою ценностью, ни ценности, рассматриваемой с точки зрения полезности, — нет возможности установить. Если мы видим двух человек, которые в течение целого ряда лет работают по пяти часов в день на общую пользу в различных, одинаково им нравящихся областях, то мы можем сказать, что их труд приблизительно равноценен; но дробить этого труда нельзя; нельзя сказать, что продукт каждого дня, каждого часа, каждой минуты труда одного из них равноценен продукту минуты, часа или дня другого.
Можно сказать, в общем, что человек, который всю свою жизнь лишал себя досуга в течение десяти часов в день, дал обществу больше, чем тот, который отнимал у себя всего пять часов, или не отнимал вовсе ничего. Но нельзя взять продукт, который он произвёл в течение двух часов, и сказать, что этот продукт стоит вдвое больше, чем продукт одного часа труда другого человека, и вознаграждать труд обоих соответственно этому расчёту. Это значило бы закрыть глаза на всю сложность промышленности, земледелия и вообще всей жизни современного общества; это значило бы не замечать, до какой степени всякий труд каждой отдельной личности является результатом всего прошедшего и настоящего труда всего общества. Это значило бы думать, что мы живём в каменном веке, тогда как на самом деле мы живём в веке стали.
Войдите, например, в угольную копь и посмотрите на рабочего, стоящего возле огромной машины, заставляющей ходить вверх и вниз клетку, в которой поднимают из шахты уголь. В руках у него рычаг, который останавливает машину, или заставляет её действовать в обратную сторону: стоит ему только двинуть рычаг, клетка мгновенно изменяет направление своего движения, взлетая вверх или опускаясь вглубь с головокружительной быстротой. Весь внимание, он с напряжением следит глазами за указателем, который показывает ему, в каком месте находится в каждую данную минуту шахтовая клетка; и как только указатель достиг известного уровня, он мгновенно останавливает движение машины, ни на один аршин ниже или выше требуемого уровня. А как только из клетки выкатят вагонеты, полные угля, и втолкнут на их место пустые, он вновь повёртывает рычаг, не теряя ни секунды — и вновь клетка летит вглубь шахты.
