Пётр Кропоткин - Хлеб и воля

С своей стороны сто углекопов употребили, например, двадцать дней на добывание восьми тысяч тонн угля; поэтому тонна угля стоила бы два часа, и шестнадцать тысяч чеков, по часу каждый, полученные всей артелью, были бы распределены между её членами по их собственной оценке.

Если бы углекопы стали протестовать и сказали бы, что тонна стали должна стоить всего шестьдесят часов труда, вместо восьмидесяти, или если бы врач захотел, чтобы за час его труда платили как за два часа труда сиделки, то тогда в дело вмешалось бы государство и разрешило бы их разногласия.

Такова, в немногих словах, организация, которую коллективисты хотели бы установить после социальной революции. Как видно из сказанного, их принцип — коллективная собственность на орудия труда и — личное вознаграждение каждого, сообразно потраченному им на производство времени, принимая вместе с тем во внимание и производительность его труда. Что касается до политического строя, рекомендуемого коллективистами, они принимают парламентаризм, видоизменённый введением определённого, обязательного полномочия депутатам (mandat inpératif), и referendum'а, т.-е. всенародного голосования (плебисцита), в котором каждый отвечает на поставленный вопрос да или нет.

Заметим, прежде всего, что этот порядок кажется нам совершенно неосуществимым.

Коллективисты начинают с провозглашения революционного принципа — уничтожения частной собственности, — затем сейчас же отрицают его, оставляя без изменения такой способ организации производства и потребления, который сложился именно вследствие существования частной собственности на орудия производства.

Они провозглашают революционный принцип — и вместе с тем не замечают последствий, к которым он неизбежно должен привести. Они забывают, что уже самый факт уничтожения частной собственности на орудия труда (землю, фабрики, пути сообщения, капиталы и проч.) должен заставить общество выступить на совершенно новый путь; что он должен вызвать полный переворот во всём производстве — как в его целях, так и в его средствах; что как только земля, машины и всё остальное станет считаться общею собственностью, все ежедневные отношения между людьми должны будут подвергнуться глубокому существенному изменению.

«Пусть не будет частной собственности», говорят они, и тотчас же стараются удержать частную собственность в её ежедневных проявлениях. «В отношении производства вы будете составлять Коммунистическую Общину: поля, орудия, машины, всё, что произведено было до сих пор, фабрики, железные дороги, гавани, копи и т. д. всё это будет ваше, общее. Относительно доли участия каждого в этой общей собственности не будет подниматься никакого вопроса.

«Но лишь только дело дойдёт до вознаграждения за труд, вы, на другой же день начните оспаривать друг у друга долю участия каждого из вас в производстве новых машин, в разработке новых копей. Старайтесь в точности взвесить часть, приходящуюся на долю каждого. Считайте минуты вашей работы и ревниво следите за тем, чтобы минута труда вашего соседа не могла купить большее количество продуктов, чем ваша минута.

«А так как часами ничего измерить нельзя, потому что на одной фабрике рабочий может смотреть одновременно за шестью ткацкими станками, тогда как на другой он может смотреть только за двумя, то вы начните взвешивать также потраченную каждым из вас мышечную силу и умственную и нервную энергию. В точности высчитывайте годы, употреблённые на обучение каждого работника, чтобы определить долю каждого в будущем производстве — и всё это после того, как вы сами же заявите, что в производстве прежних лет вы совершенно не намерены принимать во внимание, каково было участие того или другого из вас!»

Нам кажется очевидным, что никакое общество не может сложиться на основании двух, совершенно противоположных, постоянно противоречащих друг другу начал. Страна или община, которая ввела бы у себя подобную организацию, очень скоро была бы вынуждена или вернуться к частной собственности, или превратиться в общество коммунистическое.

Мы уже видели, что некоторые коллективисты требуют установления различия между трудом сложным и трудом простым. Они считают, что час труда инженера, архитектора или врача должен считаться за два часа труда кузнеца, каменщика или больничной сиделки, и что то же различие должно быть установлено, с одной стороны — между всеми ремёслами, требующими более или менее долгого обучения, а с другой — трудом простых подёнщиков.

Но установить такое различие значит сохранить целиком неравенство, существующее в современном обществе. Это значит — провести заранее черту между рабочими и теми, которые претендуют на управление ими. Это значит — разделить общество на два ясно обособленные класса — аристократию знания и стоящую под нею толпу с мозолистыми руками, — два класса из которых один будет служить другому, будет работать для того, чтобы кормить и одевать людей, которые конечно воспользуются полученным таким образом досугом, чтобы учиться господствовать над теми, кто его кормит. Мало того: это значит взять одну из самых характерных черт современного буржуазного общества и усилить её авторитетом социальной революции; это значит — возвести в основное начало то зло, на которое мы нападаем в старом, разрушающемся обществе.

Мы заранее знаем, что нам ответят. Нам станут говорить о «научном социализме»; будут ссылаться на буржуазных экономистов — а также и на Маркса, чтобы доказать, что установленная градация заработной платы имеет разумные причины, потому что «рабочая сила» инженера стоила обществу больше, чем «рабочая сила» землекопа. И в самом деле, разве экономисты не старались доказать нам, что если инженеру платят в двадцать раз больше чем землекопу, то это происходит только потому, что издержки, «необходимые» для подготовления инженера, больше тех, которые требуются для подготовления землекопа? И разве Маркс не говорил, что то же самое различие должно логически существовать и между различными отраслями ручного труда — раз труд становится товаром? Он должен был неизбежно прийти к этому выводу, раз только он принял теорию ценности Рикардо и утверждал, вслед за ним, что товары обмениваются пропорционально общественно необходимому для производства их труду[17].

Но мы знаем, как стоит дело в действительности. Мы знаем, что если в настоящее время инженер, учёный или врач получают в десять или в сто раз больше, чем рабочий, и что если ткач получает втрое больше, чем крестьянин и в десять раз больше, чем работница на спичечной фабрике, то это зависит вовсе не от «издержек на их производство», а от монополии на знание или в пользу промышленности. Инженер, учёный и врач просто эксплуатируют известный капитал — свой диплом, — подобно тому, как заводчик эксплуатирует свой завод, или как помещик-дворянин эксплуатирует свой дворянский титул.

Что же касается собственника завода, который платит инженеру в двадцать раз больше, чем рабочему, то он поступает так вовсе не ради оценки «издержек производства», а из простого расчёта. Если инженер может сберечь ему на производстве тридцать тысяч рублей в год, он платит ему пять тысяч; если он найдёт такого надсмотрщика за рабочими, который ловко сумеет прижимать их и поможет сэкономить три тысячи рублей на плате за труд, хозяин охотно даст надсмотрщику восемьсот рублей в год. Он охотно затратит лишних несколько сот рублей, чтобы выгадать себе тысячи, и в этом существенная черта капиталистического строя. То же самое можно сказать и о различиях между разными ручными ремёслами.

Как же можно говорить в таком случае об «издержках производства», будто бы определяющих стоимость рабочей силы? Неужели студент, весело проведший свою молодость в университете имеет право на плату в десять раз большую, чем сын углекопа, который с одиннадцати лет чахнул в угольной шахте? И неужели ткач имеет право на заработок в три или четыре раза больший, чем заработок крестьянина и крестьянки? Издержки, необходимые на производство ткача, вовсе не в три или четыре раза больше издержек на производство крестьянина: ткач просто пользуется теми выгодными условиями, в которые поставлена европейская промышленность по отношению к странам земледельческим, в которых промышленность ещё не развита.

Никто никогда ещё не вычислил этих издержек производства; и если, вообще говоря, тунеядец стоит обществу больше, чем рабочий, то, когда мы сравним сильного подёнщика с ремесленником, то ещё вопрос, не окажется ли, если принять во внимание все условия (смертность детей рабочих, изнуряющее их малокровие и преждевременную смерть), что первый обходится обществу дороже, чем второй.

Можно ли, например, допустить, что те пятьдесят копеек, которые получает в день парижская работница, или шесть пенсов (двадцать четыре копейки), зарабатываемых в день лондонскою швеёю, или тот рубль, который платят в день крестьянину, представляют собою «издержки производства работницы, швеи и крестьянина?» Мы отлично знаем, что человеку часто приходится работать и за ещё меньшую плату, но мы знаем также, что при нашем великолепном общественном устройстве, без этой ничтожной платы работник и работница умерли бы с голоду.