Сергей Волков - Почему РФ - не Россия

человеку вполне понятен, а какой-нибудь сенатор или генерал нет (когда им

пытаются приписать мотивации в духе собственного опыта, получается так же

смешно, как изображение «бывших» современными актерами).

В результате «прогрессивная интеллигенция» воспринималась не адекватно своей

сути, а в качестве уважаемого оппонента, к которому должно прислушаться, и

диктовала моду, которая оказывала влияние и на настроения политических верхов.

Когда в 1905-м впервые пришлось столкнуться с реальной угрозой, эти верхи

продемонстрировали полное ничтожество, и их позиция оказала деморализующее

влияние и на силы правопорядка.

Картинка из киевской газеты (так называемый «Саперный бунт»): вооруженная толпа

под красными флагами шествует через город, «снимая» другие части. Направляются

войска, начальник которых в духе времени принимается... митинговать.

Освистанный, отступает. Посылают Оренбургский казачий полк — та же история.

Поехал генерал, командир корпуса. Этому и говорить не дали, так и плелся в

экипаже позади толпы. И тут на пути — возвращавшаяся с занятий учебная команда

Миргородского полка (порядка 100 чел.) с его командиром, полковником фон

Стаалем. Тот, при попытке его разоружить, разговаривать не стал, а дал залп. И

бунта не стало. Саперы разбежались и вернулись в казармы. Перепуганное

начальство подняло голову, но ему не только спасибо не сказало, а отнеслось

довольно холодно, страха ради общественности и реакции Петербурга.

Доходило до анекдотов. В городе бунт, реальная власть в руках революционного

штаба. Начальник гарнизона, имея под руками вполне надежную дивизию, но видя

настроения в Петербурге, колеблется, боясь «не совпасть» и угробить карьеру. И

тут какой-то прапорщик запаса, которому «за державу обидно», надев погоны

штабс-ротмистра, является к нему, представляется адъютантом командующего округом

и убеждает дать ему батальон, с которым благополучно арестовывает штаб и

водворяет порядок. Нечто подобное он проделал ещё в нескольких местах, пока не

был разоблачен и осужден.

Картина тотальной недееспособности властей, боязни ответственности,

нерешительности и т.п. тогда была продемонстрирована, конечно, потрясающая. Но

элементарные требования новой эпохи (политика против политики, пропаганда против

пропаганды, воспитание против воспитания) осознаны не были, и за 12 лет в этом

направлении сделано ничего не было.

Вокруг «великой бескровной» нагромождено порядочно мифов как «слева», так и

«справа». Но «общим местом» является придание ей некоторого исключительного

значения и отрыв её от событий предшествующих и последующих. В «юридическом»

смысле значение февраля как раз не очень велико. Как бы там ни было, а передача

власти Временному правительству произошла вполне легитимно: его состав был

утвержден царствующим императором, им же было предписано войскам принести

присягу этому правительству. Строго говоря, он не был «свергнут», а лишь

вынужден к отречению (можно, конечно, спорить, имел ли император право

отрекаться, правильно ли поступил и т.д., но это дела не меняет). Равным образом

не была тогда упразднена и монархия как государственный институт, российская

государственность продолжала существовать и 99% российских законов продолжали

действовать.

А все-таки значение февраля определяется тем, что именно тогда победила

Революция как таковая. Февраль 17-го невозможно оторвать ни от октября 17-го, ни

от 1905–06 гг. Смешно представлять в роли его творцов думских деятелей, которые,

может быть, и воображали, что они чем-то управляют, но на самом деле

гучковы-милюковы ни дня реальной властью (таковая с первых дней была

сосредоточена не во Временном правительстве, а в Петросовете) не обладали, а

через полтора месяца потеряли и формальную. Февраль не был результатом стихийной

вспышки или спонтанного заговора, а лишь закономерным звеном в истории борьбы

«революционного движения» против российской государственности, но звеном

решающим. Без Февраля, конечно, не было бы и Октября, но и самого его не было бы

без 1905 года и всего того, что к тому времени сложилось и организовалось.

Теперь удалось то, что не получилось двенадцатью годами раньше.

Что, собственно, случилось тогда? Исчезла настоящая власть — фактор, игравший

роль иммунной системы, и болезнетворные бактерии получили возможность

неограниченного размножения. Можно, опять же, спорить, насколько она была

эффективна, но даже будь она гораздо худшей, чем была, эту-то функцию она бы все

равно выполняла. Остов — российское государство — продолжал по инерции

существовать, а российской власти не стало; нерв, стержень был вынут, и заменить

его было нечем.

Разумеется, конечной задачей «революционного движения» была ликвидация самой

российской государственности, и на Феврале оно остановиться не могло, он был

лишь решающим этапом, после которого достижение её было лишь вопросом времени.

Достаточно взглянуть на динамику «революционных выступлений», которые, будь

конечной целью Февраль, лавинообразно росли бы до него, а после — прекратились.

На деле все было прямо противоположным образом — февраль открыл им дорогу: в

армии за три года войны их было меньше, чем за три месяца после февраля 1917-го;

то же относится и к аграрным и прочим беспорядкам. Определенную роль сыграло и

то, что при огромном (шестикратном) за время войны количественном росте

офицерский корпус не мог не наполнится и массой лиц не просто случайных

(таковыми было абсолютное большинство офицеров военного времени), но совершенно

чуждых и даже враждебных ему и вообще российской государственности. Если во

время беспорядков 1905–1907 гг. из 40 тысяч членов офицерского корпуса,

спаянного единым воспитанием и идеологией нашлось лишь несколько отщепенцев,

примкнувших к бунтовщикам, то в 1917 г. среди трехсоттысячной офицерской массы

оказались, естественно, не только тысячи людей, настроенных весьма нелояльно, но

и многие сотни членов революционных партий, ведших соответствующую работу.

Дальнейшее было предрешено. Развитие любой революции характеризуется тем, что к

власти последовательно приходят все более радикальные элементы. Так и тут,

большевики, изначально уступавшие численно и по влиянию другим левым

революционным партиям, получив безграничную свободу деятельности, быстро

вырвались вперед, ибо были единственной силой, способной безгранично «играть на

понижение». Они были единственной партией, чья цель лежала за пределами

российской государственности как таковой. Даже наиболее левые участники

революционного процесса, те же эсеры, были социалистами все-таки «почвенными»,

их замыслы не шли дальше установления желаемых порядков в России, о мировой

революции они не помышляли. Поэтому для них существовала черта, через которую

они не могли переступить. Они не могли сознательно желать (хотя их правление

объективно этому способствовало) ни поражения России в войне, ни полного

разрушения всех государственных структур. Они не могли призвать солдат немедля

бросить фронт и полностью разнуздать разрушительные инстинкты толпы.

Для большевиков никаких ограничений не существовало в принципе, им нечем было

дорожить в стране, которая мыслилась лишь как вязанка хвороста в костер мировой

революции (каковая, по их предположениям, должна была начаться сразу после

захвата ими власти в России). Поэтому они могли себе позволить бросать самые

радикальные лозунги и, как верно заметил академик С.Ф. Ольденбург, «темные,

невежественные массы поддались на обман бессмысленных преступных обещаний, и

Россия стала на край гибели». Но если «революционная демократия» могла

предаваться фантазиям относительно «сознательной дисциплины солдата-гражданина»,

то для трезвомыслящих людей перспективы керенщины были абсолютно ясны (Л.Г.

Корнилов накануне своего выступления писал генералу А.С. Лукомскому: «По опыту

20 апреля и 3–4 июля я убежден, что слизняки, сидящие в составе Временного

правительства, будут смещены, а если чудом Временное правительство останется у

власти, то при благоприятном участии таких господ, как Черновы, главари

большевиков и Совет рабочих и солдатских депутатов останутся безнаказанными»).

Но в условиях «углубления революции» государственнические элементы не могли

рассчитывать на поддержку тех, кто боялся и ненавидел их гораздо больше, чем