Джон Кин - Демократия и декаданс медиа
Трансграничная публика
Необходимо выделить еще одну отличительную черту современной демократии: коммуникационное изобилие делает возможным развитие обширной публики, чье влияние потенциально или даже актуально имеет глобальный характер, а принадлежать к этой публике можно невзирая на границы территориальных государств, что усложняет динамику формирования общественного мнения и представительной демократии в этих государствах.
Этот тренд не стоит недооценивать: развертывающаяся на наших глаза коммуникационная революция приводит к распространению сетевых, охватывающих весь земной шар, медиа, которые имеют эпохальное значение, поскольку покоряют пространство и время. Как известно, канадский исследователь Гарольд Иннис отметил то, что колесо, печатный станок и другие средства коммуникации сокращают пространство и время, однако действительно глобальные системы зародились только в XIX в. с изобретением наземных и подводных телеграфных линий и с первыми международными новостными агентствами, такими как Reuters[78]. В последние десятилетия процесс глобализации совершил эволюционный скачок благодаря развитию целого комплекса сил. Важную роль сыграли геостационарные спутники с широкой зоной действия (вроде тех, что обеспечивали глобальное широкое вещание Beatles и Марии Каллас в реальном времени); не менее важными оказались рост глобальной журналистики и сетевых потоков международных новостей, электронный обмен данными, а также развлекательные и образовательные материалы, контролируемые такими гигантскими фирмами, как TimeWarner, News International, BBC, Al Jazeera, Disney, Bertelsmann, Microsoft, Sony и Google.
Быстрое распространение сети глобальных медиа привело к разговорам об устранении барьеров для коммуникации, что в некоторых случаях породило ошибочную идеологию цифровых сетей. К числу первых и наиболее влиятельных примеров относилась работа Джона Перри Барлоу «Декларация независимости киберпространства». В ней утверждалось, что компьютерные сети, связанные ссылками, создают «глобальное социальное пространство», безграничный «глобальный разговор битов», новый мир, «в который могут вступить все, независимо от привилегий или предрассудков, связанных с расой, экономической властью, военной силой или местом рождения»[79]. Подобным проблематичным тезисам противоречат некоторые тенденции реального мира, однако в них верно подчеркивается, что глобальные коммуникационные сети сделали то, что явно не удалось картам и глобусам Герарда Меркатора (1512–1594): эти сети закрепили у миллионов людей (примерно от 5 % до 25 % всего населения земного шара) ощущение, что наш мир и в самом деле является «одним миром» и что эта мировая взаимозависимость возлагает на людей определенную ответственность за его судьбу. В определенном смысле этот тренд усиливает сам себя; и он неслучайно напоминает, пусть и в более широком масштабе, ситуацию с газетами, которые, по мнению Токвиля, играли роль «маяков» общей деятельности, поскольку «только газета способна заставить тысячу читателей одновременно задуматься над одной и той же мыслью»[80]. Представляя, что их работа нацелена на потенциально глобальную аудиторию, с которой они в ином случае никогда бы физически не встретились, профессиональные и гражданские журналисты, книжные издатели, ведущие радио– и телепередач, авторы твиттеров, электронных писем и блоггеры возделывают землю, в которую пустила корни сегодняшняя политика слушающих, читающих, смотрящих и разговаривающих друг с другом граждан – в глобальном масштабе, невзирая на пространственные и временные барьеры, некогда считавшиеся самой собой разумеющимися, «естественными» или технически непреодолимыми.
Этот процесс неоднозначен, не лишен он и спорных моментов. Хотя критики и комментаторы, похоже, в равной мере согласны с тем, что глобальные медиасети прививают общее чувство всемирной взаимозависимости, некоторые скептические наблюдатели спрашивают: о какой именно мировой взаимозависимости мы говорим? Они отмечают, что сегодняшний глобальный рынок коммуникаций подчинен непропорционально большому контролю со стороны десятка вертикально интегрированных медийных конгломератов, большинство из которых расположены в США[81]. Эти медийные конгломераты не являются «доморощенными» (homespun) (если использовать термин Кейнса, обозначавший территориально ограниченные и регулируемые государством рынки). Разрывая оковы времени и пространства, языка и обычая, крупный медиабизнес все больше сближается со сложными глобальными товарными сетями или с мировыми потоками информации, персонала, денег, компонентов и продуктов. Неудивительно, если следовать этой аргументации, что журналистика, связанная с глобальными медийными конгломератами, отдает приоритет рекламным коммерческим продуктам – продаваемой музыке, видео, спорту, шоппингу, развлекательной кинопродукции для детей и взрослых. Например, в новостной сфере особый упор делается на «срочные новости» и «ошеломляющие» истории, которые вращаются вокруг несчастных случаев, катастроф, политических кризисов и насилия. Материал, который поставляется в редакцию журналистами, находящимися в горячих точках или возле них (на их собственном сленге – в «полном бардаке», clusterfucks), затем сокращается, упрощается, пересобирается и транслируется в коммерческой форме. Студийные звуковые эффекты, «прямые включения» и «броские» материалы – вот что любят редакторы; точно так же в чести у них яркие презентационные технологии, включающие использование логотипов, быстрый визуальный монтаж и «звезды», которых помещают в центр кадра. К этой картине следует присовокупить условия обмена новостями, по которым новостные организации – участники договора обмениваются видео– и другими материалами, гарантируя тем самым, что во многих регионах мира новостные репортажи, циркулирующие со скоростью света, подвергаются значительной деконтекстуализации и гомогенизации.
Некоторых наблюдателей эти тренды пугают. Они сетуют на то, что глобальные медиакомпании, никоим образом не способствуя свободе коммуникации и демократии, производят всего лишь коммерческую жвачку для аудиторий, которые в политическом отношении впадают в коматозное состояние. Конечным результатом оказывается «МакМир»: информированные граждане замещаются всемирным племенем потребителей, танцующих под музыку логотипов, рекламных слоганов, спонсоров, брендов, торговых марок и рекламных песенок[82]. Другие критики порицают «глобальную культурную гомогенизацию», осуществляющуюся в форме «транснационального корпоративного доминирования в области культуры» и порождающую мир, в котором «гигантские частные предприятия» преследуют «капиталистические цели, стремясь к прибыли и накоплению капитала»[83]. Тогда как третьи опасаются того, что итоговым следствием станет молчаливое поглощение рынками, мир, в котором «правят корпоративные интересы, а корпорации сыплют в радиоэфире своим жаргоном и душат страны своим имперским правлением. Корпорации стали бегемотами, безмерными глобальными гигантами, обладающими огромной политической властью»[84].
Подобная критика отрезвляет, и претензии эти не лишены смысла. Корпоративная власть имеет агрессивно инновационный характер, однако она же угрожает свободе коммуникации и демократии: медиарынки стремятся ограничить свободу и равенство коммуникации, порождая барьеры, препятствующие выходу на рынок, монопольные ограничения выбора, а также изменяя само определение коммуникации с другими: теперь это уже не публично значимое благо, а коммерческая речевка и потребление товаров[85]. Но это еще не все. Благодаря коммуникационному изобилию появляются признаки того, что власть товарного фетишизма над гражданами не абсолютна. Со времен всемирного протеста молодежи против войны во Вьетнаме глобальная интеграция медиа оказывала непредсказуемое политическое влияние: создавая общемировую сцену, глобальные медиаконгломераты при поддержке глобальной журналистики медленно, но верно внедряли в жизнь трансграничные медийные события, а вместе с ними создавали и множество разновидностей публичной сферы разных размеров, подчас действительно глобальных – с миллионами людей, разбросанных по всей Земле и следящих за спорами о том, кто что, где и как получает, спорами, отображаемыми в медиа в глобальном масштабе и нередко в реальном времени.
Опять же не все так просто – проблемы сохраняются, поскольку верно и то, что даже общества, наиболее насыщенные медиа, например США, разорваны на отдельные анклавы узких интересов. Читатели таких местных «поставщиков контента», как «The Desert Sun» в Палм-Спрингс, «Wyoming Tribune-Eagle» в Шайенне или «Sun» в Гейнсвилле, получают минимальную порцию глобальных новостей, которые обычно занимают не более 2 % полос[86]. Горизонты граждан еще больше сужаются из-за сокращения бюджетов иностранных редакций, избыточной зависимости от англоязычных источников, а также из-за распространяемых информационными агентствами репортажей и обмена региональными новостями, которые выступают источником для таблоидов. Не следует упускать из виду и то, что государства тоже вмешиваются в глобальные информационные потоки. Правительства, отгородившиеся армией экспертов по симуляции или «пиарщиков», культивируют связи с доверенными или «прикрепленными» журналистами, организуют брифинги для прессы и рекламные кампании, оформляя таким образом глобальные события, умышленно искажая и цензурируя их, чтобы они соответствовали их интересам.
