Пирс Рид - Дочь профессора
Бюро Лилиан относилось к той же эпохе, что и часы; сейчас крышка была откинута, и на доске в некотором беспорядке лежали бумаги. На полочке бюро стояли две фотографии в серебряных рамках: одна из них запечатлела Генри в молодости (банальный портрет подающего надежды молодого человека), на другой можно было лицезреть все семейство три года назад, когда Лауре было девять лет, а тринадцатилетняя Луиза походила на сорванца мальчишку. На фотографии все они казались счастливыми — более счастливыми, чем теперь, — впрочем, тогда они ведь знали, что глаз объектива вот-вот откроется и увековечит их, в то время как теперь никто за ними не наблюдал.
Минут через двадцать Лилиан направилась в кухню приготовить ужин, Луиза поднялась к себе в спальню, а Генри прошел через холл в свой кабинет.
Кабинет был вполовину меньше гостиной и имел более строгий вид; здесь не было ни старинных переплетов, ни пергаментов, и бумаги не были разбросаны на столе с элегантной небрежностью, а лежали стопками в суровом порядке. Тем не менее здесь тоже имелся уютный маленький камин, два кожаных кресла с медными гвоздиками и небольшая картина Брака на свободной от книг стене, выкрашенной в коричневый цвет того оттенка, который выгодно усиливал эффект от сочных зеленых и желтых тонов этого произведения искусства.
Генри Ратлидж взял книгу и сел, пользуясь возможностью за полчаса до ужина ознакомиться с только что изданным трудом по интересующему его предмету. Прежде чем приняться за чтение, он скользнул глазами по книжным полкам, где стояли его собственные труды: «Теория и агитация» и «Немецкая традиция в политической мысли Америки». Эту последнюю книгу ни один студент Гарварда или любого другого университета не позволил бы себе просматривать так бегло, как профессор Ратлидж намеревался просмотреть книгу, которую он держал в руках. Впрочем, надо сказать, что мало кто из профессоров политической теории, имеющих кафедру, с такой же добросовестностью, как Генри Ратлидж, следил за развитием ученой мысли в своей области. Взгляд профессора, покинув полки, задержался на мгновение на небольшой стопке отпечатанных на машинке листков, лежавших на обтянутой кожей доске его стола, — на своем незаконченном труде, и вернулся к книге, которая была у него в руках. Почитав несколько минут, он отпил первый глоток третьего мартини.
В комнате Луизы, где она сидела, наскоро перелистывая роман, который лег в основу только что просмотренного ею фильма, на стене висела подписная литография Шагала, а для Луизы это были просто какая-то женщина и птица, неотступно следившие за ней глазами во время всех детских болезней, перенесенных ею в этой комнате, совершенно так же, как для Лауры — а ей теперь уже исполнилось двенадцать лет — висевшая на лестнице картина Леже была просто намалеванным на холсте жутким чудищем в клетке, потому что сквозь переплетения кубистской конструкции на нее пялился одинокий глаз. В последнее время Лаура несколько примирилась с чудищем, во всяком случае, оно уже не казалось ей таким зловещим, однако и теперь она не имела представления о том, что недавно открыла для себя Луиза: чудище стоило что-то около сорока тысяч долларов. Впрочем, если бы это и стало ей известно, то, будучи безукоризненно воспитанна и совершенно неиспорченна, она бы не стала раздумывать над значением этого факта, ведь Ратлиджи, даже по американским масштабам, были людьми богатыми, причем богатство пришло в семью и со стороны мужа и со стороны жены, и повторялось это уже не одно поколение, в результате чего в семье утвердилась своеобразная пуританская философия, строго определявшая, что можно и чего нельзя делать с помощью денег. Луизе и Лауре не полагалось иметь ничего из ряда вон выходящего, чего не могли бы иметь другие дети их круга, а если принадлежавшие им вещи — особенно одежда — были лучшего качества и более элегантны, то сами девочки этого почти не замечали.
К половине восьмого Лилиан приготовила ужин для всей семьи. В последнюю минуту в кухню заглянула Луиза с предложением помочь. Мать иронически улыбнулась и велела ей пойти сказать отцу, что ужин готов. Дочь вышла в холл, а Лилиан достала из жаровни кусочек мяса, чтобы попробовать и еще раз убедиться: конечно же, это не заурядный бифштекс, а самое лучшее филе, лучше не бывает. Вошел профессор — он уже сменил пиджак на джемпер — и сел за стол; лицо его казалось более озабоченным, чем обычно.
— Нам нужно решить, что мы будем делать летом, — сказал он, принимая от Лилиан тарелку.
— Хочешь пива, или молока, или еще чего-нибудь? — спросила Лилиан.
— Пива, пожалуй. — Генри поднялся было со стула, но Луиза, опередив его, метнулась к холодильнику и достала бутылку легкого импортного пива. Она протянула ее отцу, пристально глядя на него исподлобья. Генри снова опустился на стул и откупорил бутылку.
— По правде говоря, мне совсем не хочется туда ехать, — сказала Лилиан. — Мы это уже проделывали десять лет назад, и тогда было интересно, но повторять все снова как-то нет охоты.
— Мы никогда не были в Эфиопии, — сказал Генри.
— Но мы были в Египте и в Серенгети и тому подобных местах. Там будет адское пекло в июле.
— Вовсе нет, в Эфиопии не будет пекла. Она на высокогорном плато.
— Ну так поезжай, — сказала Лилиан. — Поезжай и возьми с собой Лу, а я с Лаурой поеду в Виньярд. Она, так или иначе, еще не доросла до всей этой археологии. До нее это не дойдет.
Лилиан машинально принялась за еду — мысли ее были далеко. Она избегала смотреть мужу в глаза, и он поступал точно так же, но Луиза смотрела на них обоих, ее прямой пытливый взгляд перебегал с одного лица на другое, она затаила дыхание.
— Право же, мне кажется, ты должна поехать на этот конгресс, — сказал Генри.
— Должна, черт побери? — сказала Лилиан, глотая коктейль, который она только что подала на стол. — Мне совершенно незачем туда ехать, да и тебе, насколько я по нимаю, тоже. Несколько европейских ученых с туго набитыми карманами устроят попойку, чтобы отпраздновать свои великие успехи, вот и все.
— Мне будет приятно повидаться кое с кем из этих людей.
— И напрасно. Они просто льстят тебе, потому что ты — на самом верху всей этой кучи дерьма… Да вдобавок еще друг Билла. «Свободу культуре!» Подумать только!
— И к тому же это предлог, чтобы побывать в Париже.
— Ну а мне одного предлога мало. Мне нужна основательная причина. Генри промолчал.
— Но ведь можем поехать мы… — робко сказала Луиза, глядя на отца, и голос ее дрогнул от волнения.
Генри улыбнулся дочери.
— Я могу сказать одно, — продолжала Лилиан, — у нас есть очень славный домик на берегу моря в Мартас Виньярд, и — да будет благословенно лето! — туда съедутся наши добрые друзья из Вашингтона и Нью-Йорка.
— Да-да, — сказал Генри. — Конечно. Я просто подумал, что мы можем обойтись без этого хотя бы раз. Хотя бы на один месяц.
Лилиан пожала плечами и перевела разговор на другое. Беседа приняла общий характер, но тень задумчивости продолжала лежать на лицах. После ужина Генри вернулся к себе в кабинет, а Лилиан — в гостиную, к своей книге и сигаретам.
Луиза прошла следом за отцом под предлогом, что ей нужна для школы книга о Джефферсоне. Она села в кресло, а Генри принялся искать на полках что-нибудь подходящее к случаю. Откинувшись на спинку кресла, Луиза болтала ногами в белых чулках, покусывая нижнюю губу. — Папочка, — вымолвила она наконец, — но мы-то можем поехать, правда? Я хочу сказать — мы с тобой.
Профессор обернулся и поглядел на нее поверх очков.
— Ты думаешь, тебе будет интересно со мной вдвоем?
— Мне будет замечательно… Побывать в Париже, посмотреть на королевских львов в Аддис-Абебе.
— А ты не будешь скучать… без Лауры и Лилиан?
— Не буду, честное слово! — Она выпрямилась, выжидающе наклонилась вперед. — Обещаю тебе.
Это обещание, подкрепленное молящим взглядом, должно было заверить его еще и в том, что она не будет ему в тягость. Генри улыбнулся и снова обратился к полкам.
— А как насчет конференции? — спросил он. — Соберутся ведь одни старики профессора.
— Но ты же не старый.
— Большинство из них будет старше меня.
— Это еще неизвестно, может быть, среди них окажется какой-нибудь блестящий молодой человек, который поведет меня в «Фоли Бержер».
— В Европе не принято водить по кабаре девочек твоего возраста.
— А я буду говорить, что я старше…
Генри снова обернулся к ней.
— Никто тебе не поверит.
Луиза опустила глаза на свои едва наметившиеся груди.
— Ну что ж, тогда я останусь в отеле и буду смотреть телевизор: «J'aime Lucy» и «Monsieur le Batman»[9].
Генри рассмеялся.
— Во Франции в отелях даже нет телевизоров.
