Пирс Рид - Дочь профессора

Луиза улыбнулась, проявляя вежливый интерес, взяла свою сумочку и соскользнула с табурета. Остальные девочки тоже взяли свои сумочки и журналы со стойки и следом за Луизой вышли на Гарвардскую площадь. Там они расстались. Три младшие девочки зашагали вниз по Маунт-Оберн-стрит, а Луиза пересекла площадь у газетного киоска и вступила на территорию Гарвардского университета.

Она ответила улыбкой на почтительную улыбку сторожа, кивнула одному из студентов отца, который крикнул ей: «Привет, Луиза!», подошла к Элиот-Билдинг и, не постучавшись, вошла в приемную. Секретарша подняла голову и улыбнулась ей.

— Он ждет вас, — сказала секретарша, и Луиза прошла прямо в кабинет профессора политической теории.

Когда она вошла, профессор встал. Ему исполнилось уже сорок четыре года, но, несмотря на разницу пола и возраста, сходство между отцом и дочерью сразу бросалось в глаза — те же черты лица, та же манера держаться. Отец тоже улыбнулся Луизе — еще одно звено в цепи улыбок, которой была оплетена ее жизнь, с той только разницей, что это звено было, без сомнения, более надежным, чем остальные; в улыбке отца не было, разумеется, той робкой почтительности, как в улыбке старика сторожа. Это была приветственная и чуть-чуть заговорщическая улыбка, и дочь ответила на нее такой же улыбкой.

Профессор, как и дочь, был высок ростом и наклонился, чтобы ее поцеловать. Прикосновение к ее нежной щеке явно доставило ему удовольствие, так же как ей — легкая шершавость его бритого подбородка.

— Ну, как тебе понравилось?

— Довольно паршиво, — сказала она. — Понимаешь, если сравнивать с книгой…

— Из хороших книг обычно получаются плохие фильмы, — сказал профессор, закрывая свой портфель из свиной кожи, — а вот из плохих книг иной раз создается что-то хорошее.

— Я предпочитаю хорошие книжки, — сказала Луиза.

Быть может, это не вполне соответствовало действительности, однако побудило отца обнять ее за плечи, когда они выходили из кабинета.

— Правильно, — сказал профессор и, после того как оба изысканно вежливо попрощались с секретаршей, продолжал: — В конечном счете от книг получаешь больше. Я могу десятки раз перечитывать «Анну Каренину», но не припомню такого фильма, который мне бы захотелось посмотреть больше двух раз.

— Романы глубже, — сказала Луиза, выходя из ворот на Гарвардскую площадь. — Не правда ли, они глубже, потому что они сразу действуют тебе на воображение и нет никаких там актеров и костюмов, которые только мешают.

— Да, я тоже так считаю, — сказал профессор, впрочем, это и было его собственное мнение, только высказанное устами дочери.

Держась за руки, они обошли площадь и свернули на Мейзн-стрит, Был теплый вечер на исходе весны, пожалуй даже слишком теплый, чтобы держаться за руки, но это уже стало традицией — так они гуляли всякий раз, когда Луиза заходила за отцом в университет, и это маленькое неудобство не могло испортить им удовольствия от прогулки.

— С кем ты ходила в кино? — спросил профессор.

— Да с Шерри, Фанни и Мириам. Ты их знаешь. Мириам пришлось взять с собой Саула.

— Кто такой этот Саул?

— Братишка, младше ее.

— Я раза два встречался с их отцом. Он производит очень приятное впечатление.

— Ну что ж, она тоже ничего. В общем, она довольно ужасна, но смешная. Иногда с ней бывает забавно.

— Чём же она так ужасна?

— Ну… она такая толстая.

— Когда-нибудь и ты станешь толстой, — сказал профессор улыбаясь и шутливо ткнул дочь пальцами в ребра.

— Вот уж никогда, — сказала Луиза, смеясь и увертываясь.

— Станешь, если без конца будешь поедать мороженое и пить молочные коктейли с содовой.

— Я? Молочные коктейли?

— Да у тебя и сейчас еще губы в молоке, — сказал профессор. — Вы, черт побери, конечно, ели мороженое, пока я тебя тут ждал.

Луиза облизнула губы.

— Я ведь сказала, что приду к шести.

Профессор поглядел на часы.

— Да, ну ладно, — сказал он. — По крайней мере на этот раз ты не так сильно опоздала, как обычно. Луиза улыбнулась отцу.

— Джентльменам как будто полагается ждать, — сказала она.

— Только не собственных дочерей.

— Мама же не толстая, — сказала Луиза.

— Она никогда не ест мороженого.

— Да, не ест, — сказала Луиза, искоса поглядывая на отца. — Но она пьет джин, в котором, во всяком случае, не меньше калорий, чем в мороженом. И ты тоже пьешь и тоже не толстеешь.

— Ну хорошо, хорошо, — сказал профессор, пропуская дочь вперед в калитку большого сада, в глубине которого, подальше от улицы, стоял их желтый деревянный особняк. — А теперь ступай и приготовь мне коктейль, раз уж ты ела сегодня мороженое.

Луиза рассмеялась, взбежала по ступенькам и скрылась за решетчатой дверью. Она швырнула свою сумочку на столик в холле и, не заметив, что промахнулась и сумочка соскользнула на пол, прошла в гостиную и направилась прямо в угол — к бутылкам и бокалам.

— Подними, — сказала мать, стоя спиной к Луизе перед рисунком Тулуз-Лотрека, на котором была изображена парижская проститутка.

— Что поднять? — спросила Луиза, — Твою сумочку.

— Она на столике,

— Ее там нет.

— Я готовлю папе коктейль.

— Подними ее.

Луиза подрыгала ногой, подавляя желание топнуть, вернулась в холл, столкнувшись в дверях с отцом, подняла сумочку и бросила ее на столик.

— Где же обещанный коктейль? — спросил Генри.

Луиза обернулась к нему, лицо ее было угрюмо и хмуро, но отец продолжал улыбаться, и ее раздражение улеглось. Она вернулась в гостиную и снова взялась за приготовление коктейля: положила кусочки льда в стеклянный кувшин, очистила лимон, отмерила мензуркой джин и затем, прищурившись, совершенно так же, как отец, прибавила «капельку вермута», как всегда, слегка переборщив.

Лилиан Ратлидж отошла от картины и поглядела на отца и дочь. Она тоже была высока, стройна, белокожа, но совсем другого типа, нежели Луиза, — мягче, женственней. Отец и дочь слегка сутулились, мать держалась очень прямо. Ей было лет тридцать семь — тридцать восемь, и она безотчетно старалась взять от жизни все в эти последние годы своего осеннего цветения.

В руке у нее был бокал с коктейлем, и она уже переоделась для вечера в блузку и юбку. Когда Генри подошел к ней, она улыбнулась, опустив уголки губ. Он хотел ее что-то спросить, но потом отвел глаза и промолчал.

— Как прошел день? — спросила Лилиан.

Генри пожал плечами.

— Как обычно.

— А у тебя? — спросила Лилиан Луизу.

— Неплохо. Ходила в кино в Бостоне.

— Что-нибудь интересное?

— Дрянь.

— Я же тебе говорила.

— Ну да, только я уже пообещала Шерри и остальным девочкам.

— Она говорит, что роман лучше, — сказал Генри.

Лилиан улыбнулась мужу. Луиза, перехватив эту улыбку, опустила глаза, нахмурилась и повернулась к отцу.

— Можно мне выпить тоника?

— Разумеется.

— Если это последняя бутылка, ступай принеси еще, — сказала Лилиан, когда дочь направилась к бару.

— А где Лаура? — спросил Генри.

— Она у Бруксов.

— Нам придется поехать за ней?

— Они обещали отвезти ее домой. Она у них и поужинает.

— Мы куда-нибудь идем сегодня?

— Нет, на этот раз нет.

— Слава тебе господи, — сказал профессор и осушил свой первый бокал джина с вермутом.

2

Комната, в которой они сидели втроем — отец, мать и дочь, — неторопливо потягивая напитки, была совсем недавно отделана заново и элегантно обставлена, но о том, что профессор не только очень известен, но и богат, говорили в первую очередь висевшие на стенах картины. Помимо рисунка Тулуз-Лотрека, здесь было полотно Ротко, небольшая картина Тобей, этюд в розовых тонах Ренуара и акварель Писсарро. И в глубине гостиной — жемчужина этой небольшой коллекции: «Женщина в ванне» кисти Боннара. Именно для того, чтобы создать нужный фон этой картине и была выбрана светло бежевая краска для стен; с Ротко этот цвет гармонировал не столь удачно. По обе стороны камина стояли невысокие, встроенные в стену книжные полки, с которых глядели не обычные корешки ученой библиотеки профессора, а старый пергамент, поблекшая кожа и золотое тиснение собрания настоящего библиофила. Сверху на этих полках, а также в разных других местах гостиной находилось несколько красивых, редких и ценных предметов: египетский саркофаг пятого века до нашей эры, в котором некогда покоилась мумия ребенка; инкрустированный ятаган, который мог бы принадлежать Саладину; серебряные с позолотой и гравировкой часы, примерно восемнадцати дюймов в высоту, работы парижского мастера, жившего в годы правления Людовика XV.

Бюро Лилиан относилось к той же эпохе, что и часы; сейчас крышка была откинута, и на доске в некотором беспорядке лежали бумаги. На полочке бюро стояли две фотографии в серебряных рамках: одна из них запечатлела Генри в молодости (банальный портрет подающего надежды молодого человека), на другой можно было лицезреть все семейство три года назад, когда Лауре было девять лет, а тринадцатилетняя Луиза походила на сорванца мальчишку. На фотографии все они казались счастливыми — более счастливыми, чем теперь, — впрочем, тогда они ведь знали, что глаз объектива вот-вот откроется и увековечит их, в то время как теперь никто за ними не наблюдал.