Генри Адамс - Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия
Инез Виктор, урожденной Инез Кристиан.
Он говорил: небо было таким алым, каким его не мог изобразить никакой художник; один из теоретиков взрывов — неплохой художник, рисующий по воскресеньям, — все время пробовал — и ни разу у него не получилось. Он просто никак не мог ухватить тон; даже близкого ничего не выходило. Таким вот алым было небо, а воздух влажным от ночного дождя, мягким, влажным и наполненным цветами, цветами, которые ты обычно закалывала в волосы, когда ехала в Шофилд, — гардениями; по утрам воздух был напоен гардениями, и неважно, что на тех расстрелянных островах было не очень-то много цветов.
Большинство из них были просто атоллами.
Обыкновенными песчаными отмелями.
Пара сборных домишек из гофрированного железа и одна из тех посадочных полос, которые просто раскатывают, ну знаешь — как подстилку, просто раскатывается, как паршивый коврик в ванной.
На том острове все было, прямо как в детской книжке «Швейцарская семья Робинсон». Никто из наблюдателей не мог там приземлиться, покуда технари не подготовят взрыв, а я и был там наблюдателем, не более того. Просто катался туда. На представление. Ты меня знаешь. Иногда мы туда добирались, а погода портилась, и мы ждали днями — просто сидели там и рубили кокосы; а однажды в Джонстоне готовились к необычному испытанию, и понадобилось три недели, чтобы удовлетворить экспертов по погоде.
Это был взрыв «Чудо женщина-2».
Помню, я сказал тебе, что был в Маниле.
Помню, что привез тебе из Манилы какой-то маленький сувенир; на самом-то деле я купил его в Джонстоне у пилота самолета-разведчика, а он прилетел из Кларка.
Три недели сидения на проклятом острове Джонстона в ожидании погоды, а в результате и рассказать-то было не о чем.
И все это время мы жили в воде.
Играли в «джин» и шлепали комаров.
Гулять было невозможно. Идти некуда. Писать невозможно — кончик пера прорывал бумагу; одно становилось там понятно — отчего на тех островах так мало писали.
А вот что было можно, так это говорить. Поверь, там пришлось выслушать историю жизни каждого со всеми подробностями — сидишь-то на острове в полторы мили длиной, большую часть которого занимает взлетная полоса.
Технари — некоторые из них — были там уже три месяца. Вот уж кто был на пределе.
Затем погодники давали «добро» и оп! — конец историям. Все забирались в транспорт около трех утра, отъезжали на несколько миль и ждали рассвета.
Ждали, когда небо станет алым.
А затем, естественно, следовал взрыв.
Невада, Алеуты — там все было совсем по-другому.
Никто не питал особо теплых чувств к Неваде[116], хотя там, на Меркурии, и впрямь случались смешные штуки, как, например, когда ливерморская машинка пшикнула впустую, и фотографы из Лос-Аламоса[116], смеясь как сумасшедшие, принялись щелкать ливерморскую башню — она, понимаешь, все стояла, это штуковина на две мегатонны, в чем и заключался юмор ситуации. На Алеутах была просто собачья служба — вселенская задница! — они прописывали миру клизму, а вставляли в Амчитке. Тамошние взрывы сделали свое дело, потому что тогда для диагностики стали использовать компьютеры вместо моделирующих систем, но по алеутским делам не затоскуешь, там даже веселого ничего не происходило; было полно конгрессменов, поверишь ли — с женами и дочерьми; большое событие для гражданских, но ничего интересного, пшик, ноль.
Говорил он ей.
Говорил Джек Ловетт Инез Виктор (урожденной Инез Кристиан) весной 1975 года.
«Но те события в Тихом океане», — говорил Джек Ловетт.
Те взрывы где-то в 1952-м, 1953-м.
Боже, это было чудесно.
Ты была еще маленькой девочкой из средней школы, когда я туда ездил, ты втыкала в волосы цветы и отправлялась в Шофилд — маленькая сумасшедшая девчушка с островной лихорадкой, — меня следовало бы посадить в тюрьму. Я удивляюсь, что твой дядя Дуайт не явился туда с ордером на арест. Я удивляюсь, что вся чертова компания «Кристиан» не собралась для линчевания.
Вода под мостом.
Дело прошлое.
С тех пор ты немного поездила по миру.
Ты была в порядке.
Ты заполнила танцевальную карточку, ты посмотрела представление.
Интересные времена.
Я говорил тебе в Джакарте в 1969-м, что у нас с тобой нюх на интересные времена.
Бог мой, Джакарта!
Вселенская задница, южный ярус.
Но я скажу тебе кое-что о Джакарте 1969-го: Джакарта 1969-го — это посильней Бьенхоа 1969-го.
«Слушай, Инез, лови момент, пока есть возможность», — говорил Джек Ловетт Инез Виктор весной 1975 года.
«Слушай, Инез, пан или пропал».
«Слушай, Инез, un regard d’adieu[117], как мы говорили в Сайгоне, прощальный взгляд сквозь дверь».
«Ох, черт побери, Инез», — говорил Джек Ловетт однажды весенней ночью 1975-го, в одну из ночей в пригороде Гонолулу весной 1975-го, однажды ночью весной 1975-го, когда самолеты «С-130» и «С-141» уже курсировали между Гонолулу, Андерсеном, Кларком и Сайгоном всю ночь — тридцатиминутный разворот над Таншоннятом, касание земли, загрузка и обратно порожним рейсом — высадив подчиненных, вывезя дельцов, вывезя деньги, вывезя комнатных собачек и завезенных ранее девочек для баров и фарфоровых слоников. «Ох, черт побери, Инез, — говорил Джек Ловетт Инез Виктор, — жена Гарри Виктора».
Прощальный взгляд сквозь более чем одну дверь.
Эту историю трудно рассказывать.
Зовите меня автором.
Читатель, позволь представить тебе Джоан Дидион, от характера и поступков которой будет во многом зависеть, насколько интересными явятся эти страницы; вот она сидит за своим письменным столом в собственной комнате в принадлежащем ей доме на Уэлбек-стрит.
Так мог бы начать эту повесть Троллоп.
У меня нет для нее окончательного варианта начала, хотя, конечно, определенные соображения имеются. У меня есть, например, следующие строки Уоллеса Стивенса:
Пальма на краю сознанья,За последней мыслью, встаетВ бронзовой дали;Златоперая птицаПоет в ветвях непостижимую мыслиИ чувству людскому чужеземную песнь.
Поразмыслите об этом.
У меня есть: «Краски, влажность, жара, достаточное количество голубизны в небе» — исчерпывающее объяснение Инез Виктор, почему она осталась в Куала-Лумпуре. Поразмыслите над этим. У меня есть те алые рассветы, о которых говорил Джек Ловетт. У меня есть сон, периодически повторяющийся; в этом сне все поле моего зрения заполняется радугой, в которой я отворяю дверь в заросли тропической зелени (я думаю, это — банановая роща, большие глянцевитые листья отяжелели от дождя, однако, поскольку на пальмах не видно ни одного банана, любители символики могут успокоиться) и наблюдаю, как спектр разделяется на чистые цвета. При достаточно внимательном рассмотрении все эти данные обнаруживают тенденцию независимости не только от какой-либо личности, но и от самого повествования, что не позволяет считать их идеальными образами для начала повести, но приходится обходиться тем, что есть в наличии.
Карты на стол.
Инез Виктор и Джек Ловетт заинтересовали меня в тот момент моей жизни, когда мне не хватало уверенности, не хватало даже минимального запаса «эго», признаваемого всеми писателями необходимым для написания романов, не хватало убежденности, не хватало выдержки, чтобы разобраться с прошлым, и интереса к воспоминаниям, не хватало веры даже в собственное мастерство.
В пособии по композиции для студентов я наткнулась недавно на очень точное (по характеристике моей манеры) задание: «Дидион начинает с достаточно ироничного упоминания непосредственной причины, заставляющей ее писать данный отрывок. Попытайтесь использовать этот прием для начала эссе; вам может захотеться скопировать иронический-однако-серьезный тон Дидион, либо вы можете попробовать сделать ваше эссе остроумным. Рассмотрим более широкий вопрос роли фона: как использует Дидион обстановку в качестве риторической основы? Она снова и снова возвращается к различным деталям этой обстановки: где, как и с какими результатами? Рассмотрим также включенность самой Дидион в общий фон и получаемый результат. Каким образом он достигается?»
Вода под мостом.
Как сказал бы Джек Ловетт.
Вода под мостом — взорви его за собой.
Итак, у меня нет прокаженного, который каждое утро в семь приходит к дверям.
Нет угольной компании «Тропический пояс», нет ясно различимой фигуры на гребне неизменного холма.
На самом деле неизменных холмов не существует: будучи внучкой геолога, я рано научилась не любить абсолютную изменчивость холмов, водопадов и даже островов. Когда холм падает в океан, я вижу в этом закономерность. Когда 5,2 балла по шкале Рихтера трясут письменный стол в моей собственной комнате принадлежащего мне дома на моей неповторимой Уэлбек-стрит, я продолжаю печатать. Холм есть временный объект для приложения усилия; таким же объектом может быть «эго». Водопад есть саморегулирующееся несоответствие потока рельефу: то же самое, насколько мне известно, относится и к мастерству. Сам остров, на который Инез Виктор вернулась весной 1975-го, — Оаху; поднявшаяся над поверхностью воды постэрозивная масса суши вдоль Гавайской гряды есть временное явление, и каждый дождь или толчок, испытанный плитами тихоокеанской платформы, изменяет его форму и укорачивает срок его существования в качестве перекрестка на Тихом океане. В свете вышеизложенного трудно с уверенностью судить о том, что здесь произошло весной 1975-го. Или ранее.
