Генри Адамс - Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия

Момбергер несколько озадаченно посмотрел на Бэрдена.

— Зачем тебе понадобился Блэз Сэнфорд? Уж не собрался ли ты стать одним из его паршивых обозревателей, а?

— Это не Блэз, а его сын.

— Тот богатый маленький комми…

— Друг Дианы, не забывай.

— Тебе не очень-то везет с зятьями, а?

В коридоре, куда он вышел из сенатского крыла Капитолия, его обняла Айрин Блок.

— Cher ami![103]— звенел ее голос. На них глазели туристы. — Ну что за выборы! — Она держала его за запястья, словно он мог вознестись на небо, как святая Тереза.

— Цицерон сказал, что жизнь похожа на театр… — Но она не дала Бэрдену закончить.

— Столько милых друзей потерпели поражение! Бедный сенатор Лукас, этот святой, и он должен теперь уйти!

— Мы все должны уйти, Айрин. Я опаздываю, меня ждут.

— Но вы никогда не уйдете. Я хочу сказать, что вы ведь останетесь в Вашингтоне?

— Конечно, где же мне еще быть? Где еще могу я заработать на жизнь? — Но и эта патетическая нотка успеха не имела. Она его не слушала.

— Знать, что вы здесь, — это так помогает жить! Вы не знаете, где найти сенатора Тафта?

Бэрден сказал, что он об этом не имеет ни малейшего представления.

— В его канцелярии мне сказали, что он в зале заседаний. Вы, конечно, видели результаты последнего опроса? — Ее глаза, ищущие сенатора Тафта, смотрели мимо него.

Бэрден покачал головой и воровски высвободил одно запястье.

— На Тафте остановили свой выбор практически все республиканские лидеры, а это означает, что он наверняка станет кандидатом в президенты.

Она нахмурилась, когда в сопровождении какого-то ирландца мимо прошествовал приземистый улыбающийся сенатор Маккарти.

— А как же генерал Эйзенхауэр?

— У него нет никаких шансов, — решительно отрезала Айрин. — Они его не любят, и я его не люблю. Вы читали, что написал о нем вчера Гарольд Гриффитс? Даже он отвернулся от Эйзенхауэра, а вы знаете его пристрастие к военным.

— Меня ждет Питер Сэнфорд. — Бэрден высвободил второе запястье.

— Comme il est mechant[104],— сказала она весело. — Вы должны как можно скорее навестить меня: мы будем пить чай a deux[105].— Она многозначительно улыбнулась и потрепала его по щеке своей изящной лапкой. — Но только после января: до тех пор я ангажирована.

Питер сидел один в приемной, читая книжку в мягкой обложке, которую он с виноватым видом запихнул в карман при появлении Бэрдена, но с таким расчетом, чтобы сенатор успел заметить ее название, это были «Статьи федералиста»[106]. Бэрден уже замечал, что с тех пор, как началась война, интерес к прошлому Америки пошел на убыль, во всяком случае вне академических кругов. Для большинства история начиналась теперь с Нового курса, и всякое упоминание о старой республике вызывало нескрываемое раздражение у тех, кто стремился к реформам в настоящем и к совершенству в будущем, — категория людей, к которой Питер явно не принадлежал.

— Где миссис Блейн?

— Сказала, что уходит завтракать.

— Я всеми покинут. Вы видите меня среди руин Карфагена. Задумайся о моей судьбе, и ты поймешь, что только последний день может быть счастливым.

— У вас меланхолическое настроение, — понимающе улыбнулся Питер и вслед за Бэрденом вошел в кабинет. В центре его стоял огромный ящик, наполовину набитый книгами.

— Вы же пробудете здесь еще три месяца…

— Ну и что… — Бэрден развалился на кожаном диване. — Я хочу уйти незаметно, воровски, постепенно. И в тот день, когда истечет мой срок, я исчезну так, что этого никто не заметит.

— Вы боитесь жалости?

— Разве я один этого боюсь?

— Жалости не боятся женщины. И некоторые мужчины. — Питер показал Бэрдену газету, раскрытую посередине. — Вот он, ему рассказывают о результатах выборов.

Бэрден без всяких эмоций посмотрел на фотографию. Клей в форме полковника пожимал руку генерала Макар-тура, который торжественно поздравлял «новоизбранного сенатора». После утверждения его кандидатуры в июне полковник Овербэри отбыл в действующую армию в Корее. Фронтовой офицер Первой американской механизированной дивизии, полковник Овербэри отказался вести предвыборную кампанию, заявив, что «народ моего штата уже знает, на какой позиции я стою. Как солдат, я не вправе сказать что-либо, кроме того, что грязное дело нужно довести до конца, и я в меру своих скромных сил делаю все возможное».

Бэрден выпустил из рук газету.

— Он выиграл. — Пожалуй, это было одновременно и самое меньшее, и самое большее, что он мог сказать.

Питер кивнул; его огромное тело едва умещалось в кресле-качалке.

— С его стороны это было гениальное решение — вернуться в армию. Будет смешно, если он станет теперь настоящим героем только для того, чтобы опровергнуть твою статью. — Бэрден поймал себя на нелепом ощущении, что ему хочется нападать на Питера и защищать Клея.

— К счастью, до этого не дойдет. Большую часть времени он проводит в штабе, но кто узнает об этом? Особенно после всех тех фотографий, где он запечатлен в бою. Очевидно, он собирается оставаться в Корее до января. И тогда, овеянный славой, он вернется, чтобы занять свое место в сенате.

— Из него получится хороший сенатор. — Бэрден почти верил тому, что говорил.

— Хороший?

Недоумение Питера раздражало Бэрдена.

— Да, хороший. Он честолюбив и поэтому должен быть хорошим.

— Или по крайней мере не быть особенно плохим.

— Он, конечно, будет усердным…

— Или делать вид.

— Это тоже требует усердия. — Бэрден засмеялся вопреки своему страданию. — Ты должен быть снисходительным. Нет ничего труднее для современного политического деятеля, нацелившегося на Белый дом, чем выглядеть занятым, не делая на самом деле ничего за что потом придется отвечать. Он будет стараться изо всех сил, уверяю тебя.

— Для себя самого.

— Это естественно.

— Тогда мне бы хотелось, чтобы нами правили неестественные люди.

— Управляли? В этом доме никто не управляет! — взорвался Бэрден. Наконец он сказал правду. — Это никому не по плечу. Когда я впервые пришел сюда, сенатор, который хотел что-то осуществить, мог добиться успеха, если проявлял должное старание. А теперь? Мы голосуем «за» или «против», и эти наши «за» и «против», как правило, можно совершенно точно рассчитать заранее. Хочешь верь, хочешь нет, но действительно было такое время, когда законодательство исходило от конгресса. Я сам когда-то написал закон, ставший законом страны. Теперь же мы получаем законы готовыми — работа тысяч юристов в сотнях учреждений, — и никто здесь даже не читает того, что мы одобряем или отвергаем.

— Это никому не по плечу.

— Именно.

Питер не хотел примириться с этой мрачной точкой зрения.

— Отдельные сенаторы кое в чем еще обладают властью. Клей будет иметь власть.

Бэрден покачал головой:

— Но не в сенате. Здесь он будет еще одним «за» или «против», сенатские лидеры заранее будут знать, как он проголосует.

— Надо, пожалуй, отказаться от всей системы.

— Мы уже от нее отказались, — сказал Бэрден. — Мы живем теперь под диктатурой президента и проводим периодические референдумы, которые позволяют нам сменить диктатора, но не диктатуру.

— Но, пожалуй, это единственный способ управлять таким обществом, как наше.

— Я бы постыдился так думать. Но ведь я консерватор, что естественно в мои годы.

— Мы все называем настоящее постыдным, хотя в прошлом тоже было не лучше, — мрачно заметил Питер. — В этом я убежден.

— Ну что ты. Лучшие времена были.

Бэрден поднялся навстречу брошенному ему вызову, вспомнил битву при Шайлоу, хотел сказать о генерале Ли и Линкольне, но Питер не желал этого слушать. Он прервал Бэрдена:

— Нами всегда правили обезьяны, и наши жалобы — это просто мартышкина болтовня…

— Нет! — Бэрден поразился собственной горячности. — У нас был наш золотой век. — Он показал на портрет Джефферсона над камином.

— Согласен, он был недолог и, как и все человеческое, пошел прахом, и в этом некого винить. Жизнь нами располагает, и ни твои мартышки, ни обезьяны не несут за это ответственности. Добро случается редко, и все тут, хотя большинству из нас нелегко с этим примириться.

— Золотого века никогда не было, — упорствовал Питер. — Золотого века никогда не будет, и сущий идеализм думать, будто мы можем быть другими, нежели есть сейчас, — ликовал Питер в своем отчаянии.

Бэрден вздохнул, это состояние было ему слишком хорошо знакомо.

— Что же, скажем тогда так: были некогда в нашей истории времена, когда несколько влиятельных людей хотели сделать жизнь лучше, в отличие от сегодняшнего дня, когда важны стали только деньги… — Он замолчал и улыбнулся. — Но каково бы ни было положение вещей в прошлом, настоящем или будущем, ты, как и я когда-то, стремишься сделать его лучше. Если бы ты и в самом деле был таким пессимистом, ты не затеял бы издания «Американской мысли» и тебя не занимало бы в данный момент ничего, кроме удовольствий.