Скептические эссе - Бертран Рассел
До того, как мир услышал о Копернике, для поддержания антропоцентрического взгляда на мир не было нужды в философских умствованиях. Невооруженным взглядом было видно, что небеса вращаются вокруг Земли, а на Земле человек господствует над всеми зверями полевыми. Но когда Земля утратила свое центральное положение, человек тоже был свергнут с пьедестала, и потребовалось выдумать метафизику, чтобы смягчить «грубость» науки. Эту задачу одолели так называемые «идеалисты», которые считают, что материальный мир есть иллюзорное видение, а истинная реальность – это Разум или Дух, который выходит за пределы разума или духа философа так же, как тот превосходит обычных людей. Нет другого такого места, как дом? Напротив, уверяют нас эти мыслители, всякое место похоже на дом. Во всем лучшем, что в нас есть, иными словами, во всех делах, которые мы разделяем с тем самым философом, мы едины со Вселенной. Гегель уверяет нас, что Вселенная походит на современное ему прусское государство; его английские последователи считают ее более похожей на двухпалатную плутократическую демократию. Причины, приводимые в пользу этих воззрений, столь тщательно замаскированы, что даже те, кто их высказывает, не замечают их связи с человеческими желаниями: формально они извлекаются из таких бесстрастных источников, как логика и анализ пропозиций. Но влияние желаний проявляется в допускаемых искажениях, которые неизменно тянутся в одну сторону. Когда человек подводит счета, он с гораздо большей вероятностью ошибется в свою пользу, чем во вред себе; а когда рассуждает, склонен демонстрировать те заблуждения, которые благоприятствуют его желаниям, а не те, которые им препятствуют. Так и выходит, что при изучении работ номинально абстрактных мыслителей именно допущенные ими ошибки дают ключ к пониманию их личности.
Многие, быть может, возразят, что даже если системы, изобретенные людьми, неверны, они не приносят вреда, а лишь утешают, и их следует оставить в покое. Но на самом деле они вовсе не безвредны, и приносимое ими утешение достается дорогою ценой предотвратимых мучений, которые они вынуждают людей терпеть. Источником зла в жизни являются отчасти естественные причины, отчасти враждебность людей друг к другу. В прежние времена соперничество и война были необходимы для того, чтобы надежно обеспечить себя пищей, что могли сделать только победители. Теперь благодаря господству над природными силами, которое начала дарить нам наука, куда утешительней и радостней всем людям было бы посвятить себя покорению природы, а не друг друга. Репрезентация природы как дружественной силы, а иногда даже как союзницы в нашей борьбе с другими людьми заслоняет истинное положение человека в мире и отвлекает его от стремления к научному могуществу – единственной победе, способной надолго принести человеческому виду благополучие.
Даже если оставить в стороне все утилитарные аргументы, поиск счастья, основанного на ложных убеждениях, нельзя считать ни особенно благородным, ни особенно достойным восхвалений. В непоколебимом понимании нашего истинного места в мире есть бурная радость и драматизм столь пронзительный, какого не изведать тем, кто прячется за крепостными стенами мифа. В мире рационального мышления есть «сумрачные моря»[6], путешествие по которым способны одолеть лишь те, кто готов честно взглянуть в лицо собственному физическому бессилию. И, что важнее всего, наградою станет освобождение от тирании страха, который заслоняет дневной свет, ожесточает людей и втаптывает в грязь. Не осмелившись открыть глаза на свое место в мире, человеку не освободиться от страха; он никогда не достигнет величия, на которое способен, если не позволит себе сперва увидеть собственную ничтожность.
Глава III. Суеверна ли наука?
Современная жизнь опирается на науку в двух отношениях. С одной стороны, научные изобретения и открытия обеспечивают всем нам хлеб насущный, удобства и развлечения. С другой, определенные привычки разума в тандеме с научным мировоззрением за последние три сотни лет постепенно распространились от нескольких гениальных людей на широкие слои населения. Если мы рассмотрим достаточно длительный период времени, то заметим, что эти два процесса неразрывно связаны, однако в течение нескольких столетий один вполне может происходить без другого. До конца восемнадцатого века привычка к научному мышлению не оказывала сколько-нибудь значительного влияния на повседневную жизнь, поскольку не привела еще к великим изобретениям, революционизировавшим промышленные технологии. С другой стороны, образ жизни, создаваемый наукой, могут перенимать и сообщества, владеющие лишь некоторыми практическими зачатками научного знания; такие сообщества могут собирать и использовать механизмы, изобретенные где-то еще, и даже вносить в них мелкие улучшения. Если коллективный интеллект человечества снизится, повседневная жизнь и уровень технологической оснащенности, обеспеченный наукой, по всей вероятности, останутся прежними еще на протяжении многих поколений. Но не навечно, поскольку, если им нанесет серьезный урон какое-нибудь стихийное бедствие, их уже нельзя будет восстановить.
Следовательно, научное мировоззрение для человечества весьма важно – хорошо это или плохо. Однако само научное мировоззрение, как и художественное, имеет двоякую природу. Творец и ценитель – разные люди, и эти роли требуют совершенно разных мыслительных привычек. Творец-ученый, как и всякий другой, склонен вдохновляться страстями, которым он дает интеллектуалистское выражение, доходящее до масштабов тайной веры, без которой он, пожалуй, мало чего достиг бы. Ценитель в подобной вере не нуждается; он может рассматривать вещи трезво и делать необходимые оговорки, а творца полагать личностью грубой и примитивной по сравнению с собою. По мере того как цивилизация становится все более рассеянной и традиционной, мыслительные привычки ценителя все чаще поглощают тех, кто мог бы быть творцом, в результате чего рассматриваемая цивилизация обрастает бюрократией и становится ретроспективной. Что-то подобное, кажется, происходит сейчас в науке. Простая вера, которая поддерживала ее первопроходцев, начинает гнить с нутра. Периферийные народы, такие как русские, японцы и китайская молодежь, по-прежнему превозносят науку с тем же жаром, что в семнадцатом веке; так же и большинство населения западных стран. Однако первосвященники начинают уставать от поклонения, которому официально себя посвятили. Набожный юный Лютер благоговел перед свободомыслящим папой, который позволил принести на Капитолии быков в жертву Юпитеру, дабы ускорить свое выздоровление от недуга. Так и в наши дни те, кто далек от культурных центров, относятся к науке с почтением, которого ее авгуры уже не испытывают. «Научный» материализм большевиков, как и ранний немецкий протестантизм, является попыткой сохранить прежнее благоговение в форме, которую и друзья, и враги считают новой. Но их пламенная вера в то, что каждое слово Ньютона священно, лишь ускорила распространение научного скептицизма среди западных ученых «буржуев». Наука как деятельность, признанная и поощряемая государством, стала политически консервативной – за исключением тех мест, где, как в Теннесси, правительство остается донаучным. Фундаментальной верой большинства ученых в наши дни является вера в важность сохранения статус-кво. Вследствие чего они весьма охотно допускают, чтобы наука занимала самое скромное положение, а также уступают многим притязаниям других консервативных сил, таких как религия.
Однако перед ними встает одна большая проблема. Хотя ученые
