Времени в обрез: ускорение жизни при цифровом капитализме - Джуди Вайсман
Нам не обязательно отвлекаться на вопрос периодизации, но с точки зрения моей аргументации Гленни и Трифт говорят важные вещи. Они избегают линейного представления о том, что часовое время полностью вытеснило ранние разновидности счета времени. Вместо этого они подчеркивают, что в прошлом сосуществовали самые разные регистры и аспекты накладывавшихся друг на друга часовых времен, воплощавшиеся в сложном наборе практик, свойственных различным темпоральным сообществам. К лучшему или к худшему, но индустриализация не сопровождалась резким разрывом с прошлым. Люди могли и по-прежнему живут по самым разным часам — астрономическим, биологическим, частным, публичным и т. д.
Соответственно, мы не можем согласиться с влиятельными заявлениями о преобладании и триумфе часового времени. Авторы не подписываются ни под мнением о господстве техники, установившимся в конце XVIII в. и возвестившим о наступлении славной современной эпохи, ни под сетованиями о внедрении жестких графиков и утрате доиндустриальной свободы.
Более того, они решительно отвергают все более популярную точку зрения о том, что вину за все мировое зло следует возлагать на процедуры и практики агрегирования, известные как «часовое время», которое «сыграло роль не только угнетающей, но и освобождающей силы. Оно не только дисциплинировало, но и многое позволяло. Оно дало людям новые вещи, возможности и ощущения, которых ранее не существовало, и потому нет оснований считать его сугубо отрицательным явлением»[64]. Через все современные описания ускоряющегося мира красной нитью проходит страх перед всемогуществом часового времени, который отражает лежащий в его основе трагический телеологический сюжет о модернизации.
Тема роли, которую продолжает играть часовое время в производительности труда, будет раскрыта в главе 4. Многие факты однозначно указывают на то, что использование часов для повышения темпа работы было еще более характерно для первых лет XX в., отмеченных такими достижениями, как научная организация труда и тейлоризм[65]. Впоследствии эти процессы были увековечены в фильме Чарли Чаплина 1936 г. «Новые времена», где изображается отчужденный заводской рабочий, в буквальном смысле сражающийся с часами, чтобы замедлить производственный процесс.
Бесспорно, что к началу XX в. зарождалось новое чувство темпоральной обязательности. Люди, жившие в ту эпоху, не могли не осознавать того, как меняется темп труда и социальной жизни, а также становления культуры, в которой нормой стали точный счет времени, эффективность и пунктуальность.
Но чтобы понять, какое место занимает скорость в современном культурном воображении, нам нужно перестать уделять такое внимание часам как артефактам, играющим роль талисманов. Судя по всему, такие коммуникационные системы, как железные дороги, телеграф, телефон и беспроводная связь, были не менее важны в качестве более точных устройств для отсчета времени, которые определяли как его восприятие, так и организацию жизни людей. Как мы увидим, этот новый материальный мир парадоксальным образом принес с собой одновременно оптимистическое чувство защищенности и подконтрольности событий и чувство незащищенности, ощущение того, что мир ускоряется и выходит из-под контроля. Как отмечает Ханна Гей, «в начале XX века два эти чувства существовали параллельно, находясь в состоянии взаимного конфликта»[66].
Механическая скорость и современность
О масштабных социальных и технических изменениях, происходивших с середины XIX по середину XX в., написано немало. Историк культуры Стивен Керна показал, как инновации в искусстве, архитектуре, литературе, науке и технике влияли друг на друга и оказывали взаимное вдохновляющее воздействие[67]. Неотъемлемым от этих процессов было достижение высоких скоростей, затрагивавшее все аспекты общества. Скорость в смысле скорости, с которой работают современные машины, на протяжении этого периода сформировала мощный культурный нарратив, связавший машины, деньги и прогресс. Многим из этих новшеств предшествовал телеграф, настолько изменивший структуру социальных отношений, что его называют «викторианским интернетом»[68]. Поэтому мы рассмотрим этот пример, прежде чем начинать разговор о прославлении скорости авангардистами-модернистами[69].
Но сначала было бы полезно поговорить об устойчивой связи между скоростью машин и прогрессом. Хотя идея прогресса восходит своими корнями к античному миру, она становится влиятельной социальной идеологией лишь в первой половине XX в. Термином «модерн» принято обозначать исторический процесс стабильных достижений и повышения материального благосостояния людей, вызванный техническими инновациями. Каким же образом, задается вопросом Джон Томлинсон, сама скорость стала главным символом социального прогресса?[70]
Один из ответов сводится к прямолинейной ассоциации между темпом механического производства и ростом материального благосостояния. Высокая скорость производства, перевозок и связи экономила огромное количество физического труда и времени, в то же время обеспечивая людей доступными материальными благами. Впервые в истории человеческая изобретательность при использовании механической энергии как будто бы одержала верх над естественным порядком, породив такие инженерные понятия, как контроль и управление. Рациональная механическая скорость обещала преодолеть физическую реальность, воплощенную в пространстве, расстояниях и разделенности, служивших препятствиями к удовлетворению человеческих потребностей и желаний.
Таким образом, скорость выступает в качестве главного условия экономического роста и процветания. Соответствующее ускорение темпа жизни, даже если оно не привлекательно само по себе, может показаться вопросом «прагматической сделки, составляющей часть культурного „торга“ с современностью». Однако существует также квазинравственная связь между скоростью как динамикой и представлениями о человеческом благе. Как указывает Томлинсон, идеологической сутью прогресса служит его неудовлетворенность текущим состоянием вещей, тем, что источником благ для людей является борьба за усовершенствования. По этой причине перемены начинают цениться выше преемственности, а как только это получает признание, скорость перемен превращается в самоочевидное благо. «Этот нравственный фундамент механической скорости сочетается с материальными благами и тем возбуждением, которые она несет с собой, благодаря чему складывается чрезвычайно мощный культурный нарратив социального ускорения»[71]. Тот факт, что понятия скорости и прогресса по-прежнему чрезвычайно тесно связаны друг с другом в современном политическом дискурсе, составляет неотъемлемую часть назойливого ощущения нехватки времени.
Хотя наше ощущение сжатия пространства-времени уникально в том, что касается деталей, оно имеет типично модерную структуру. Об этом свидетельствует драматическое влияние телеграфа на состояние умов европейцев и американцев. Впервые механическая система связи дала возможность отделить связь от транспорта, позволив информации перемещаться
