Анри Лефевр - Производство пространства
Эти отношения можно представить в виде геометрических фигур – вписанных друг в друга прямоугольников или квадратов, которые, однако, находятся в разных плоскостях, то есть внеположны, исключают друг друга. То же можно изобразить с помощью кругов. Что позволяет понять значение разбивки на квадраты (сетки) и так называемой радиально-кольцевой формы, а следовательно, на ином уровне анализа, значение цилиндра и куба. Понять их значение – иначе говоря, определить его границы. Что мы и проделали выше, показав, как в ходе так называемого «исторического» процесса форма изменялась под воздействием того, что ее принимало.
Тематика итерации (повторения) и ее результата (комбинации элементов, различий, индуцированных внутри данного множества) встречается во многих исследованиях. Быть может, мы имеем дело с такой логической структурой, которую возможно описать и понять двумя пересекающимися способами: исходя из имплицируемого и исходя из имплицирующего; исходя из наиболее мелких включенных множеств и исходя из множеств самых обширных, включающих наибольшее число других. Тем самым мы достигаем возможности полной, без остатка, интеллигибельности. Первая операция будет состоять в перечислении частей, то есть предметов в пространстве (это орудия повседневной жизни, домашние и рабочие, а также их вместилища: лачуги, хижины, дома, многоэтажные здания, улицы и площади, которые предназначены для практической жизни и отмечены ею, и т. д.). Она позволит выстроить их перечень в конкретной плоскости. Вторая операция, напротив, покажет пространство в целом, основополагающие отношения в глобальном обществе. Точное соответствие двух описаний имплицированного-эксплицированного пространства позволит понять как трансформации, произведенные внутри пространства его составными частями, так и его генезис как множества (одновременно социального и ментального, абстрактного и конкретного).
Данная гипотеза не замыкается в «чистой» абстракции: это, по всей видимости, подтверждается данными антропологии. Все, что нам известно о деревенском сообществе (у догонов, бороро или басков), о городе (греческом полисе или современном городе), свидетельствует о наличии предполагающих друг друга поверхностей и объемов, более или менее сложных вложенных и геометрических конструкций, поддающихся изображению с помощью фигур. Там есть предметы, мебель, затем «комнаты», крытые помещения, дома, где обитает семья, затем более обширные локусы, обозначенные и поименованные (имена нарицательные и имена собственные) как топосы. Все это при наличии двойственности, которая, отсылая к общим свойствам логико-математических множеств, на практике обеспечивает множественность маршрутов: извне внутрь, изнутри наружу и т. д.
Поэтому в современной антропологии прослеживается тенденция рассматривать пространство как средство создания классификаций, как номенклатуру (таксономию) вещей, выстроенную посредством операций, независимых от содержания, то есть от самих вещей. Эта тенденция пересекается с попытками применить аналогичные процедуры (при отождествлении ментального и социального) к семье[151], к обмену и коммуникации, к самим орудиям и предметам. «Чистое» самодостаточное знание получает здесь точное определение: оно состоит из классификаций, имплицированных в объект. Данная гипотеза представляется не только кодом, с помощью которого можно расшифровать то или иное неясное сообщение (в нашем случае – социальное пространство), но и исчерпыванием «объекта».
V. 4
Подобная редукция содержимого к (формальному) содержащему сразу же наталкивается на возражение. При своих претензиях на обязательность, она с порога уничтожает любые различия. А описания, вынося различия за пределы друг друга, тем самым утопают в малопонятных частностях.
Предельный редукционизм влечет за собой сведение времени к пространству, потребительной стоимости – к стоимости меновой, предметов – к знакам, а «реальности» – к семиосфере; это сопровождается еще одной редукцией: сведением диалектического процесса к логике, а социального пространства – к пространству ментальному (чисто формальному).
Но на каких основаниях возможно смешивать пустое, безразличное к наполнению евклидово (геометрическое) пространство с пространством визуальным, обладающим вполне определенными оптическими свойствами, и отождествлять оба этих пространства с пространством практики, содержащим иерархию выделенных с морфологической точки зрения локусов, с пространством, где совершаются действия и располагаются предметы? Идея инертной пространственной среды, где всего лишь обретают место люди и вещи, действия и ситуации, соответствует картезианской схеме (протяженности как «объекту» мысли), превратившейся в ходе веков в «здравый смысл» и «культуру». Разработанное (философами и эпистемологами) ментальное пространство превращается в прозрачный локус – логическую среду. Тем самым теоретической мысли якобы становится доступно и социальное пространство; однако последнее является средоточием практики, которая состоит отнюдь не только в применении теоретических понятий. Практика есть также и неведение, и ослепление, и пережитое испытание.
Так существует ли логика пространства? И да и нет. В известной степени логикой пространства является вся математика. Однако «чисто» осмысляемое пространство, как показал Лейбниц, не имеет ни составных элементов, ни формы. Его части неразличимы, поэтому оно смыкается с «чистым» тождеством, также пустым, ибо «чисто» формальным. Чтобы его детерминировать, в него следует ввести содержание. Какое? Акт распознания частей и порядка этих частей, а значит, времени. Без этого нет осмысленного различия, есть только мысль о различии. Возможно ли сформулировать символическую логику, не обращаясь к понятиям «до» и «после», «левое» и «правое», к симметриям и асимметриям? Как показал Льюис Кэрролл[152], невозможно. Гениальный логик размечает путь от чистой формы к последовательности различных содержаний, которые абсолютно сознательно вводятся на этом пути одно за другим. Он устанавливает связь между ментальным и социальным через опосредующие звенья: слова, знаки, дубли и тени, игры (Алиса, зеркало и т. д.). Промежуток, занимаемый ими, велик, он не поддается редукции, но поддается осмыслению (репрезентации). Логика отнюдь не ведает смешением порядков, измерений, уровней; она обретает конкретные очертания, лишь различая их. Она обнаруживает работу метафоры (сигнализирует о ней) и тем самым сдерживает ее. Худшая и опаснейшая из метафор – это уподобление ментального пространства чистому листу, на котором затем напишут (надпишут) свои вариации и переменные психика и социология. Данная метафора присутствует у многих весьма авторитетных авторов[153], причем под прикрытием рассуждений, заимствованных из философии и у отдельных философов[154]. В трудах этих авторов можно проследить, как техницизм, психологизм или феноменология смещают анализ социального пространства, подменяя его для начала пространством ментальным, геометрическим (нейтральным, пустым, «белым»). Какое определение теоретик пространства Норберг-Шульц дает центру? Это точка, поставленная карандашом на листе бумаги. Единственная цель и смысл разметки пространства – это запоминание, (субъективное) узнавание локусов; автор выстраивает ближнее, личное пространство (Eigenraum), так сказать, пространство проксемики антрополога Холла[155]. Тем самым объективное пространство и субъективный образ пространства, то есть ментальное и социальное, совпадают.
Следуя подобным описаниям, мы приходим либо к путанице, либо к распаду связей между осмыслением, восприятием и переживанием, между репрезентациями пространства и пространствами репрезентации. Тогда как теоретическая проблема состоит именно в их сопряжении, с выявлением опосредующих звеньев.
Поэтому необходимо подчеркнуть важность пространственной иллюзии, которая проистекает не из геометрического пространства как такового, не из визуального пространства как такового (пространства изображений и фотографий, а также планов и чертежей) и не социального (практического, переживаемого) пространства как такового, но из их совмещения – колебания от одного к другому или подмены одного другим. То есть визуальное выдается за геометрическое, а оптическая прозрачность (читабельность) визуального смешивается с логико-математической интеллигибельностью. И наоборот.
Виной тому – опять-таки ложное осознание абстрактного пространства и (объективная) ложность самого этого пространства. Для «здравого смысла» визуальность, которая сводит предметы к зеркальной, зрелищной абстракции, неотличима от научной абстракции с ее аналитическими, а значит, редуцирующими подходами. Редукция и экстраполяция осуществляются как на грифельной доске, так и на чертежном кульмане, с помощью как белого листа, так и схем, посредством письма или бессодержательного абстрагирования. Последствия подобной операции тем более серьезны, что пространство математиков, как и любая абстракция, есть мощное средство воздействия – господства над материей, а значит, разрушения. Притом что визуальное, взятое по отдельности, всего лишь сублимирует и растворяет тело и природную энергию как таковые. В сочетании же они приобретают пугающую силу, которая компенсирует бессилие чистого взгляда мощью технических схем и научной абстракции.
