Жан-Пьер Шевенман - 1914–2014. Европа выходит из истории?
После того как 9 сентября 1914 г. немецкие «военные цели» были озвучены, министр иностранных дел фон Ягов подвел под них теорию, провозгласив, что германцам предстоит свести счеты со славянами. Этот замысел постепенно конкретизировался, когда в конце 1916 г. было создано вассальное Польское государство, затем после двух русских революций подписано соглашение о независимости Украины (9 февраля 1918 г.), а потом два чрезвычайно жестких договора с большевистской Россией: Брест-Литовский мир, заключенный весной 1918 г., и второй договор (20 августа 1918 г.), во многом ужесточавший первый, но предусматривавший возможность для будущего сотрудничества. Людендорф включил контроль над бакинской нефтью в число «военных целей» Германии на Восточном фронте. Однако они становились все более и более призрачными по мере того, как на Западе немецкие армии были вынуждены отступать и впереди замаячило перемирие.
* * *Тезисы Фрица Фишера подверглись ожесточенной критике со стороны немецких историков. Они попытались умалить значение плана от 9 сентября 1914 г. Его цель будто бы состояла лишь в том, чтобы показать Англии, что ее ждет новая «континентальная блокада» и что в конце концов она ничего от войны не получит. Подобная интерпретация, без сомнения, соответствует тому, на что в глубине души рассчитывали экономические власти Рейха. Но есть одна значимая поправка: рычаги управления страной находились уже не в их руках. Во время войны Германия жила под полудиктаторским правлением Генерального штаба. А земельная и военная аристократия, которая во Втором Рейхе всегда играла важнейшую роль, не только поддерживала «военные цели», сформулированные Бетманом-Гольвегом, но активно выступала за обширные территориальные приобретения, за которые ратовали пангерманисты.
В своей книге Суту подвергает сомнению значение тех «военных целей», которые в сентябре 1914 г. были изложены Бетманом-Гольвегом. Не различая за ними пангерманистских замыслов, он подчеркивает их тактический характер. Суту отстаивает справедливый тезис о том, что крупная немецкая индустрия была больше заинтересована в мировом рынке и «ориентации на Запад», чем в создании экономического блока в Центральной Европе. Даже мир, заключенный с Россией в 1918 г., и перспективы экономического сотрудничества, которые он обещал, воспринимались экономической элитой лишь как дополнительные гарантии перед лицом западных держав. Она больше всего опасалась того, как бы западные союзники не попытались отрезать Германию от доступа к необходимым ей природным ресурсам и от выхода на мировой рынок. Экономическое руководство Рейха больше всего рассчитывало на конкурентоспособность немецкой экономики и ожидало ее восстановления во второй половине 1920-х гг. (1924–1929). Так что сам ход войны, без сомнения, вносил коррективы в формулировки ее «целей».
Суту подчеркивает, что крупные промышленники-«либералы» находились в оппозиции к военной касте, настроенной в пользу пангерманизма и протекционизма. Однако контуры их противостояния менялись по ходу войны. Если бы ситуация на фронтах в 1918 г. повернулась в пользу Германии, разные фракции немецкого правящего класса явно смогли бы прийти к компромиссу. Заслуга Суту состоит в том, что он нарисовал не статичную, а динамичную картину и показал, что в Германии в течение всей войны существовали различные течения, а внутри Тройственного союза – противоречивые интересы. Его тезисы позволяют уточнить, но вовсе не опровергают утверждения Фишера: покуда надежды на победу на Западном фронте не развеялись окончательно, проект установления в Европе господства Рейха, сочетавший в разных пропорциях рычаги таможенного союза и политику аннексий, оставался на повестке дня.
Глава IV
Можно ли было избежать Первой мировой войны? Глубинные причины конфликта
Проблема ответственности
Бессмысленно говорить о «войне по неосторожности» так, словно бы она началась из-за недомыслия правителей, прежде всего Австро-Венгрии и Германии. Само собой, ни Вильгельм II, ни Франц-Иосиф, ни даже немецкий канцлер Бетман-Гольвег не собирались ввергать Европу в долгую кровавую бойню. Они сначала рассчитывали на то, что австро-сербский конфликт не выйдет за пределы Балкан и сведется к показательному «наказанию», которому Австро-Венгрия подвергнет Сербию. Они не верили в возможность того, что война затянется. Их позицию, которую нельзя не назвать преступной, отличали легкомыслие, мелкий макиавеллизм и фаталистская готовность к войне.
Оба главы Генеральных штабов, Гельмут фон Мольтке и Конрад фон Хётцендорф, а также их сотрудники, не только следовали подготовленным заранее планам, но и сами торопили события, хотя не могли не понимать, что их действия увеличивают риск войны на всем континенте. С июля 1914 г. их планы подчинили себе волю политиков. Если воспользоваться формулировкой Карла Шмитта, то они объявили «чрезвычайное положение» и под этим предлогом отказались от соблюдения обычных норм законности. Глава австрийского Генштаба Хётцендорф принял решение о всеобщей мобилизации почти по указке со стороны его немецкого коллеги фон Мольтке. Германский Генеральный штаб стремился к войне, потому что считал ее неизбежной и полагал, что сможет в ней быстро одержать верх. Он не учел, что вторжение в Бельгию, планы которого в течение девяти лет дремали в его архиве, могло послужить для Англии casus belli. Немецким лидерам не хватило широкого взгляда на вещи. Решив в конце июля, что большая война неизбежна, они сконцентрировались лишь на том, как бы ее поскорее выиграть.
Очевидно, что в столь несовершенной демократии, как Второй Рейх, ответственность властей предержащих не означает ответственности немецкого народа, который в июле 1914 г. был предельно далек от того, чтобы мечтать о войне. Стоит, правда, отметить, что в Германии голоса, выступавшие против войны, были едва слышны и, возможно, звучали еще тише, чем у соседей. Вину за это можно возложить на сплетение союзнических обязательств, но они лишь передают импульс движения, а не сами его направляют.
Нужно вернуться к сути вопроса – к европейской и мировой геополитике. Круги, стоявшие у руля Германии, были убеждены, что Рейх – если воспользоваться выражением канцлера фон Бюлова (1897 г.) – так и не обрел достойного «места под солнцем». В те судьбоносные дни отсутствие во главе страны крупного государственного деятеля европейского масштаба оказалось фатальным.
В 1919 г., запросив перемирия на основе «четырнадцати пунктов», сформулированных президентом Вильсоном, Германия по понятным политическим причинам категорически отказалась признать за собой ответственность за развязывание войны, которую на нее возлагал 231-й пункт Версальского договора. Дело в том, что эта вина служила юридическим основанием для репараций, которые союзники требовали от Германии. Позже гитлеровская пропаганда тоже обрушилась на «ложь об ответственности Германии», требуя отмены «Версальского диктата». Однако сами обличения «лжи», как мы видели, были ложью, по крайней мере, в том, что касалось вины политических лидеров Второго Рейха.
Германскую империю 1914 г. ни в коей мере нельзя сравнить с гитлеровской Германией 1939 г. Хотя он еще сохранял многие черты старого порядка, Второй Рейх во многом уже напоминал развитую социальную демократию, пусть даже «особые полномочия» кайзера в военных делах со всей их архаикой отличали его от парламентской демократии в духе Англии или Франции. Ж.-А. Суту утверждает, что Германия того времени могла «стать образцом для развития всей Европы»[84]. Этот тезис, вполне разумный, если говорить о социальном законодательстве, в политическом плане мне не кажется убедительным.
Некоторые историки, например Жюль Исаак, говорили о «неравномерно распределенной ответственности» между центральными державами и странами Антанты, поскольку последние, прежде всего Россия, повели себя неосмотрительно (объявив «всеобщую», а не «частичную» мобилизацию, как советовало французское правительство через своего не слишком усердного посла Мориса Палеолога). В своей книге «Истоки Первой мировой войны»[85] Раймон Пуадевен пришел к следующему выводу: «Те решения, которые правительства приняли в июле 1914 г., в конечном счете были продиктованы заботой о собственной безопасности, престиже и величии». Эти сбалансированные оценки, конечно, делают честь Французскому университету и щепетильности обоих исследователей. Тем не менее они даже не рассматривают возможность того, что имперский Генеральный штаб, а вслед за ним политические лидеры Германии решили начать войну в качестве превентивной меры. Ведь они пошли на нее, когда их первоначальный план – локальный конфликт – рухнул.
Пангерманисты почувствовали, что наконец пришел час, когда Германия сможет выкроить себе империю в Восточной Европе. Но означает ли их решение, что политическую ответственность за него несет весь немецкий народ? Гибридный характер политической системы довоенного Рейха позволяет в этом усомниться. Однако моральной ответственности немецкий народ не несет точно. 231-я статья Версальского договора не провела между ними должного разграничения.
