Жан-Пьер Шевенман - 1914–2014. Европа выходит из истории?
Идеология пангерманизма
Пангерманский союз, который столь активно приложил руку к краху Германии Вильгельма II, был элитарным движением: число его членов никогда не превышало 40000 человек. Его инструментом было лоббирование. И он видел себя воспитателем немецкого народа (Volk).
Даже если в конце XIX в. немецкая культура принесла блистательнейшие плоды, мы не можем закрыть глаза на то, что в Европе того времени существовали две различные концепции «народа». Первая определяла народ как сообщество граждан, эта идея была создана Французской революцией и во Франции успешно прошла через горнило «дела Дрейфуса» (капитан был реабилитирован в 1906 г.). Напротив, в Германии юридические рамки, от которых отталкивались и государство, и общество, определялись идеей Volk, «кровной общности». Эта концепция разделяла «принадлежность к народу» и «гражданство» и была обращена против евреев и поляков. Более того, в культуре того времени вокруг немецкого Volk часто выстраивается настоящий миф об искуплении. В глубине души Германия Вильгельма II была недовольна тем, что не успела принять участие в разделе мира, и явно горевала зря. На взгляд Бисмарка, ни одна колония в Африке «не стоила жизни единственного гренадера-померанца»; жизненные интересы Германии лежали в Европе. Однако в его эпоху Англия и Франция создали колоссальные колониальные империи. В ответ в Германии после 1890 г. тоже стали звучать голоса о том, что и ей пора обзавестись собственными колониями: некоторые обращали взор на Центральную Африку, но большинство думало о самой Европе, мечтая оттеснить славян как можно дальше на восток.
Председатель Пангерманского союза Эрнст Хаазе в своей пятитомной «Немецкой политике», выходившей с 1904 по 1906 г., прямо писал о том, что, дабы найти ответ на проблемы Германии, «большая война была бы наименее затратным из всех возможных решений». Так что предпосылки «европейской катастрофы», которые можно найти во всех крупных странах, были заметнее всего в Германии Вильгельма II. Конечно, милитаризм полностью завладеет немецким обществом лишь после объявления войны, когда управление страной будет возложено на Генеральный штаб. Однако влияние пангерманизма в кругах властей предержащих до 1914 г. внесло немалый вклад в то, что война действительно разразилась.
Само собой, до 1914 г. многие смотрели на пангерманизм как на «безумную утопию». «Следует опасаться того, – писал Андлер, – как бы правительства не уступили напору энергичных меньшинств, к которым они сами в начале благоволили»[72]. Однако немецкое общество в начале XX в. вовсе не было целиком охвачено пангерманскими настроениями. Немецкая культура того времени несет отпечаток исторического пессимизма, который воплощал Ницше, отрезанный от мира своим безумием после 1889 г. и скончавшийся в 1900 г., и Макс Вебер, проповедовавший превосходство общины (Gemeinschaft) над индивидуалистическим обществом (Gesellschaft). Однако не стоит забывать о блеске немецкой поэзии Стефана Георге, Райнера Марии Рильке и Лу Андреас-Саломе или прозе Томаса Манна, который в 1929 г. получит Нобелевскую премию. В архитектуре расцветает Jugendstil, а в живописи торжествует экспрессионизм. В те же годы два немца совершают переворот в физике: Макс Планк с его квантовой теорией (1900 г.) и Альберт Эйнштейн с его теорией относительности (1905 г.).
Исторический и философский пессимизм великих немецких мыслителей, писавших до 1914 г., был бесконечно сложнее тех лозунгов, которые неустанно звучали из уст таких публицистов, как Пауль де Лагард, или успешных литераторов вроде Юлиуса Лангбена. Я привожу именно эти два имени, поскольку в конце XIX в. они получили восторженный отклик в массах и стали глашатаями пангерманской идеологии[73].
В первые годы Второго Рейха Пауль де Лагард взял на себя роль пророка германизма, который был призван возродить Германию с помощью колонизации Центральной и Восточной Европы, а если придется, то и ценой перемещений населения. Томас Манн назвал его Preceptor Germaniae, наставником Германии: «Следует так перестроить Центральную Европу, – писал де Лагард в 1881 г., – чтобы, после того, как русские будут оттеснены от Черного моря, весь континент получил гарантии безопасности, а обширные пространства на Востоке были колонизированы немцами. Мы не можем ни с того ни с сего развязать войну, которая преобразит Центральную Европу в этом направлении. Что мы можем сделать, это приучить немецкий народ к мысли, что такая война в свое время вспыхнет».
Аналогично успех вышедшей в 1890 г. книги Юлиуса Лангбена «Рембрандт как воспитатель» внес свой вклад в формирование образа героического немецкого Volk, сражающегося с либеральной современностью, воплощенной в евреях. Антисемитизм не был немецким изобретением и в Германии, скорее, оставался побочным продуктом популистской völkisch идеологии (как писал историк Генрих фон Трейчке: «Евреи – наше несчастье»); он существовал во всей Европе, в том числе и во Франции, где «дело Дрейфуса» поставило под сомнение идеалы, унаследованные от революции 1789 г., однако сильнее всего антисемитские настроения бушевали в Австрии и в России, где были сосредоточены самые крупные еврейские общины.
Как и во всей европейской культуре, в культуре Германии начала XX в. торжествует «витализм». Прекрасный пример – Ганс Касторп, герой «Волшебной горы» Томаса Манна. Запертый в санатории, он переполнен бурными желаниями, которые лишь усиливают болезнь и близость конца. Роман, начатый в 1912 г., будет завершен только после войны. У Томаса Манна хватило времени, чтобы отправить своего героя на фронт, где тот смог вблизи увидеть лик смерти.
Из этого культурного фона рождается «дух 1914 года», с его экзальтацией и презрением к посредственности довоенной жизни, которые сам Томас Манн так ясно выразил в 1915 г.: «Мы не верили в войну, нашей политической интуиции не хватило, чтобы предвидеть неизбежность европейской катастрофы. Но, как моральные существа, мы чувствовали, что испытание приближается, и даже в каком-то смысле горячо желали его, в глубине сердца чувствуя, что нынешний мир исчерпал себя. Мы прекрасно знали этот спокойный мир, эту болтливую культуру. Ужасный мир, который больше не существует… Разве он не был, словно личинками, изъеден духовной гнилью?»[74]
Отторжение современности: европейский феномен
Без сомнения, этот культурный фон с его отторжением современности существовал до 1914 г. по всей Европе. Тексты, написанные в подобном духе, мы без труда найдем почти во всех странах.
На молодого Муссолини оказал глубокое влияние Жорж Сорель. Эрнест Псишари, внук Эрнеста Ренана, студент-философ, в 1903 г. поступит на службу в колониальную артиллерию. Он будет убит в битве на Марне в 1914 г. Даже Пеги после Танжерского кризиса (1905 г.), с помощью которого Вильгельм II принудил Делькассе уйти в отставку, перед лицом войны вдруг загорелся идеей «физической родины» (patrie charnelle): «Духовное всегда заключено в оболочку временного»[75]. Пеги тоже погибнет от пули на второй день битвы на Марне, 5 сентября 1914 г., в двадцати двух километрах от Парижа. В 1911 г. он успел написать:
Блажен, кто пал за землю нашу бренную[76],Но лишь бы это было в праведной войне,Блажен, кто пал за все четыре стороны,Блажен, кто пал в смертельном торжестве.Блажен, кто пал в сражениях великих,И на земле простерт пред ликом Божества.
(Перевод Н.А. Струве)[77].Я бы не хотел сводить эпитафию, которую Шарль Пеги написал самому себе, к одному стремлению к смерти. Однако если посмотреть шире, мы увидим, что повсюду элита, в том числе и часть интеллигенции, психологически была готова к войне. Тем не менее этот сдвиг, явно произошедший после Танжерского и Агадирского кризисов (1905–1911 гг.), не затронул народные массы.
В этой глухой тоске по войне перемешано чистое и нечистое. Патриотизм без просвещения быстро скатывается к национализму. И не было народа, которого бы он не затронул. Однако республиканский патриотизм, напомним еще раз, не тождествен национализму. Возлагать вину за Первую мировую войну на «национализм» в целом – значит поддаться духу упрощения и толковать события в свете последующей истории. Поступая так, мы снимаем ответственность с политических лидеров. В большинстве стран общественное мнение вовсе не стремилось к войне, и Германия тут не была исключением.
* * *Есть тем не менее две черты, которые отличают пангерманизм от других форм национализма. В нем специфическим для Германии образом соединилась национальная экзальтация и не слишком конкретный, но соблазнивший многих проект создания колониальной империи в пределах самой Европы. Кроме того, нельзя забывать о том, что эта идеология захватила умы военачальников, не признававших другого источника власти, кроме императора. Последствия этого не преминули сказаться: в отличие от национализмов других стран, пангерманизм имел прямой выход к центрам принятия решений.
