Жан-Пьер Шевенман - 1914–2014. Европа выходит из истории?
Пангерманисты почувствовали, что наконец пришел час, когда Германия сможет выкроить себе империю в Восточной Европе. Но означает ли их решение, что политическую ответственность за него несет весь немецкий народ? Гибридный характер политической системы довоенного Рейха позволяет в этом усомниться. Однако моральной ответственности немецкий народ не несет точно. 231-я статья Версальского договора не провела между ними должного разграничения.
Наконец, ответственность германского правительства и имперского Генерального штаба за развязывание войны не отменяет того, что во всех европейских странах – но в Германии, вероятно, в еще большей степени, чем у соседей, – власти предержащие были морально готовы к войне и явно недооценивали ее потенциальные разрушения и другие последствия. Так что коллективная ответственность всех европейских лидеров за скатывание к конфликту не вызывает сомнения.
Хотя прямая и непосредственная вина немецкого правящего класса за начало Первой мировой сегодня уже кажется установленной, почти для всех очевидно, что существуют глобальные экономические и моральные факторы, которые сделали войну возможной.
Чтобы лучше понять, как накануне 1914 г. противоречия между державами лишь становились глубже, не следует ограничиваться кризисами, прямо приведшими к началу войны. Нужно учесть колониальное соперничество в Марокко и в целом в Африке (Танжерский и Агадирский кризисы 1905 и 1911 гг.), Балканские войны (1912–1913 гг.), вызванные столкновением интересов России и центральных держав на Балканах, где сошлись две стратегические линии напряжения: русское движение в сторону Проливов и проект железнодорожной ветки Берлин – Багдад.28 января 1914 г. канцлер Бетман-Гольвег вызвал французского посла в Берлине Жюля Камбона, чтобы отговорить Францию от предоставления Османской империи крупного займа: «Если вы отказываете Германии в том, что по праву принадлежит любому растущему организму, вы не остановите ее рост. И вы столкнетесь с конкуренцией с ее стороны не только в Малой Азии, но и повсюду в мире»[86]. У этого соперничества, само собой, была давняя история. Латентный кризис Австро-Венгерской империи вызывал у лидеров Германии гораздо большее беспокойство. Однако осложнение международной обстановки после 1905 г. связано с другими, более глубокими, факторами.
Разрушение старой иерархии держав
Стремительное развитие капитализма в конце XIX – начале XX в. породило дисбаланс, который многие тогда попросту не заметили, но который усиливался день ото дня. На банкете, устроенном в Гамбурге в 1899 г., Вильгельм II воскликнул: «Посмотрите вокруг – как меняется мир! Старые империи приходят в упадок, а на свет появляются новые»[87]. Хотя либералы, воспевавшие «блага торговли», верили, что развитие экономики обеспечит мир, а социалисты ожидали, что «рост производительных сил» сам по себе разрешит все проблемы, экономический рост порой создает столь невыносимые противоречия, что, на непросвещенный взгляд, разрешить их может только война. Чтобы это понять, следует выйти за рамки экономики и обратиться к «политическим» факторам.
К 1914 г. Германия, благодаря успехам в индустрии и торговле, не только обогнала Францию, которая на протяжении 40 лет отставала экономически, хотя и не утратила политического веса, но и стала наступать на пятки Великобритании, чья гегемония установилась после Наполеоновских войн и сохранялась на протяжении всего XIX в. Превратившись благодаря договорам о свободной торговле в основную фабрику Европы и мира, она выстроила себе колоссальную колониальную империю. Экономический рост Германии, сопровождавшийся введением протекционистских мер, а также аналогичные процессы в США не могли не вызывать у Лондона опасений. На глазах Британии у нее появлялись опасные соперники. Рост Германии беспокоил ее больше, чем традиционное колониальное соперничество с Францией в Африке. В ходе Танжерского кризиса 1905 г. Англия в итоге поддержала Францию, что не могло не разгневать Берлин. Лондон с беспокойством смотрел на немецкий проект таможенного союза, устроенного по образцу Zollverein 1834 г., который так хорошо удался Пруссии. Этот проект «общего рынка», в начале ограничившийся центральными державами, как мы видели, имел общеевропейские амбиции. Вдохновленный Фридрихом Листом и его школой, он должен был не только создать обширный внутренний рынок, но и защитить его с помощью сравнительно высоких тарифов от усиливающейся конкуренции со стороны США. Как писал французский германист Шарль Андлер, «никто не скрывал, что речь шла о том, чтобы противопоставить Соединенным Штатам Америки Соединенные Штаты Европы, поскольку обширное экономическое пространство экономически целесообразней, чем множество мелких»[88]. Англосаксонские страны были против создания континентального тарифного союза, который ослабил бы их позиции в соревновании, уже столкнувшем немецкий капитализм с британским и в еще большей степени – с неудержимым американским капитализмом «промышленников с большой дороги».
В 1915 г. Шарль Андлер писал: «Одна из глубинных причин войны 1914 г. состоит в том, что Европа упорно сопротивляется настоятельным уговорам Австрии и Германии». Эта интерпретация согласуется с точкой зрения Ленина, которую он сформулировал в работе «Империализм как высшая стадия капитализма», – речь не столько о его анализе борьбы за раздел финансовой ренты, который кажется несколько механистическим, сколько об обзоре торгового соперничества держав за долю в мировом рынке.
В своем описании капиталистического мира до 1914 г., в значительной степени вдохновленном Гобсоном и Гильфердингом, Ленин уделяет особое внимание феномену концентрации производства и банков, а также «разделу мира между союзами капиталистов» (например, в электрической промышленности – между американской фирмой General Electric и немецкой AEG [Allgemeine Elektricitäts gesellschaft] или в нефтяной сфере – между Рокфеллером и «хозяевами бакинской нефти» (Ротшильдом и Ko). Однако Ленин, будучи еще ближе к правде, говорит также о политическом разделе мира между великими державами: «Война 1914–1918 годов была с обеих сторон империалистской (т. е. захватной, грабительской, разбойнической) войной, войной из-за дележа мира, из-за раздела и передела колоний, «сфер влияния» финансового капитала и т. д.».
Он показывает, что за пределами уже оформившихся колониальных империй оставались страны, которые, как Персия, Китай и Турция, на глазах превращались в колонии, а также бывшие независимые государства, ставшие «полуколониями», как Аргентина и, возможно, Португалия – «самостоятельное, суверенное государство», которое «фактически… со времени Войны за испанское наследство… находится под протекторатом Англии».
Создавая свой текст в 1916 г., Ленин говорит о «загнивании капитализма». Он, само собой, обрушивается с критикой на теории, которые до войны исповедовал Каутский, писавший об «ультраимпериализме» (или «сверхимпериализме»), при котором капиталистические войны сменятся фазой «общей эксплуатации мира интернационально-объединенным финансовым капиталом»[89].
Взгляды Каутского, соответствовавшие позиции Второго Интернационала, были более чем оптимистичны. Сформулированная Лениным гипотеза о насыщении внутренних рынков была ошибочна. Благодаря работе профсоюзов «массовое потребление» к этому времени уже отчасти стало реальностью. Что еще важнее, капитализм для своего развития вовсе не нуждался в колониях: у важнейших держав колониальная торговля всегда составляла лишь небольшую часть их торгового оборота. Второй Интернационал рассчитывал на то, что сможет избежать войны с помощью мобилизации рабочих, и прежде всего благодаря разумной позиции крупной промышленной и финансовой буржуазии. Однако тут социал-демократы продемонстрировали одновременно и недостатки собственной организации, и свою наивность. Они недооценили легкомыслие и цинизм правящих классов Европы и, напротив, переоценили свое собственное влияние. Их видение экономических проблем, с которыми капитализм столкнулся до 1914 г., оказалось недостаточно глубоким. Они не поняли, что немецкий проект таможенного союза, а значит, континентального экономического блока не мог не вызвать враждебности со стороны Великобритании (если бы с ней его заранее не согласовали) и в конечном счете со стороны США, несмотря на провозглашенный ими изоляционизм.
По сути, немецкая социал-демократия разрывалась между исповедуемой ею марксистской теорией и оппортунистской практикой. Пока Рудольф Гильфердинг, один из самых ярких представителей австромарксизма, в своем «Финансовом капитале» анализировал трансформации, через которые прошел современный капитализм, Эдуард Бернштейн, предтеча «социал-либерализма», проповедовал, что в «современном социализме» «цель – ничто, движение – все». По сравнению с проектами структурных реформ, которые позже будет отстаивать Кейнс, немецкие социал-демократы на интеллектуальном уровне оставались в плену у чисто критической теории, а в том, что касалось практики, были не стратегами, а тактиками. Они в ежедневном режиме отстаивали права рабочего класса, но не видели необходимости в структурных экономических преобразованиях. Так, смещение прежнего геополитического равновесия и обострение торговых противоречий между державами (несмотря на то, что проект центральноевропейского таможенного союза так и не был воплощен в жизнь) остались ими практически не замечены.
