Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов
Это так называемый «первый симболон». «Второй симболон» в семеме – общее значение слова, потенциально содержащее все возможные и мыслимые отдельные значения этого слова в разнообразные, виртуально бесчисленные, но «по характеру своему все же вполне определенные моменты времени и места». Лосев подчеркивает, что этимон – это абстракция, взятая из живого слова, тогда как симболон – максимально конкретен; он потенциально содержит в себе «все возможные и мыслимые судьбы данного слова»[767]. Однако на этом столь любимое Лосевым в семиотическом и эстетическом анализе «разложение разнообразных функций в бесконечные ряды»[768] не заканчивается, а скорее только подходит к наиболее важным для его концепции моментам. Что, например, получится, если взять и отбросить все фонематические моменты, присущие симболону? Примерно то же самое, говорит Лосев, что мы получили бы, «если бы... вместо освещаемого предмета стали изучать самый свет, поскольку он действует при освещении данного предмета». В символической семеме, продолжает он, осмысляются бессмысленные звуки. Отбросим и предмет, и звуки и получим «световую картину саму по себе» или ноэматический пласт в имени, ноэматическую семему. Но мысль философа идет дальше. И вот перед нами уже чистая ноэма:
«понимание предметности, взятое как смысловой снимок с понимательных актов, необходимых для перенесения данного предмета в сферу понимания вообще»[769].
Если же говорить более привычным языком, то «чистая ноэма», как пишет сам Лосев, это в конечном счете звук, соединенный со значением. На этой ступени, совершенно верно отмечает философ, склонно останавливаться «популярное сознание», между тем
«разве кашляние, сморкание, лай, мяукание, гром, скрипение дверьми, членораздельные звуки попугаев и обезьян и тысячи других подобных явлений нельзя определить как звуковые комплексы, объединенные известным определенным значением? Разве нельзя так определить музыку? Скажут, что в слове имеется в виду „логическое“ значение, а в громе его нет».
Но ведь и в слове, отмечает Лосев, и здесь с ним невозможно не согласиться, далеко не всегда имеется в виду «логическое значение»[770]. Предоставляя «обывателям пользоваться своей некритической наукой», философ обращает взор «на подлинную и совершенно своеобразную стихию слова», еще раз предупреждая, что
«мы не должны бояться сложности анализа, раз уж взялись за изучение одной из сложнейших вещей в мире»[771].
Попробуем и мы вслед за Лосевым проследить «тайны» слова и попытаться увидеть за ними механизмы работы сознания. Собственно говоря, чтобы достичь этапа чистой ноэмы сознание проделало немалую работу по выделению предметов из окружающей, текучей и изменчивой действительности, придало им определенное значение, включило в фонематические, морфологические, синтагматические связи. И это уже не мало. Однако мысль Лосева находит достаточно неожиданный поворот темы:
«...Тайна слова, – утверждает он, – заключается именно в общении с предметом и в общении с другими людьми»[772].
Последняя часть этого утверждения довольно банальна. Когда Лосев пишет, что
«слово есть выхождение из рамок замкнутой индивидуальности»[773],
то само по себе это суждение, будучи предельно общим и абстрактным, мало о чем нам говорит. Что есть «слово»? Как понимается сам «выход»?
Анализ высказываний Лосева по этому вопросу показывает, что он пытается сформулировать идею диалектического единства того, что несколько позже и на совсем другом материале Л.С. Выготский назвал «единством общения и обобщения». При этом нужно все время иметь в виду, что говоря «слово», Лосев подразумевает «имя», а под последним он понимает (хотя это специально нигде не оговаривается) слово, называющее, именующее вещь или человека, т.е. прежде всего имена существительные и прилагательные. Правда, иногда, опять же без малейшего намека на эксплицитную оговорку, «слово» употребляется как синоним «языка», «речи», «высказывания»[774].
Сам же «выход из рамок замкнутой индивидуальности» имеет у Лосева две стороны. Одна из них вполне традиционна и понятна:
«Без слова и имени человек – вечный узник самого себя, по существу и принципиально анти-социален, необщителен, несвободен и, следовательно, также и не индивидуален, не-сущий, он – чисто животный организм или еще человек, умалишенный человек»[775].
Это высказывание не нуждается в особых комментариях. Отметим лишь, что оно основано на «сильных» допущениях: «человек без языка» – о ком здесь идет речь? Афатик, потерявший речь в результате мозговой травмы, не дементен, если не затронуты участки коры, отвечающие за функции восприятия, мышления и регуляции психических процессов[776]. Если же взять «человека до изобретения слов и знания языка»[777], о котором часто писали философы XVIII в., то «необщительность» и «несоборность» такого существа вполне очевидна, как очевидна не индивидуальность, недоразвитость сознания и мышления человека, с детства страдающего нарушениями речи.
Однако Лосев имеет в виду и другую сторону указанного выше отношения: слово есть
«орудие общения с предметами и арена интимной и сознательной встречи с их внутренней жизнью»[778] (курсив мой. – А.П.).
Эта «встреча» нуждается, разумеется, в особом осмыслении. Более того, она имеет принципиальное значение для раскрытия глубинных интенций философа.
В отличие от многих других семиотических концепций и теорий сознания, Лосев постулирует: предметная сущность не может участвовать в слове целиком, но не может не участвовать в нем совсем. За этим положением, как нам представляется, стоит следующее допущение: предмет или, как выражается Лосев, «предметная сущность» определенной своей стороной входит в сознание и мышление, но никогда с ними не сливается и не отождествляется. И для сознания крайне важно, чтобы каждый из этих предметов был четко выделен, отделен от всего того, что не является данным предметом и, следовательно, не может входить в значение слова (или слов), которое обозначает этот предмет. Разумеется, здесь встает масса проблем, связанных с выделением сознанием массы предметов, действий, отношений между ними, отношений говорящего к предметам, к своим собственным высказываниям, к другим (реальным или потенциальным) участникам общения, которые жестко не отделены от других предметов, действий, отношений. Поэтому любой речемыслительный акт предполагает определенную конструктивизацию действительности, сущность которой в отождествлении и различении предметов окружающего мира[779].
Посмотрим, как рассуждает Лосев. Поскольку предмет не может полностью войти в слово, то непосредственно он входит в него только одной стороной, но и другой «стороною предметная сущность тоже участвует в стихии слова, но участвует не непосредственно, косвенно»[780]. Это положение раскрывается в следующих рассуждениях Лосева. Отбросив «верхние слои в имени» и дойдя до чистой ноэмы[781], пишет Лосев, мы не получили ни сам предмет, ни его адекватную идею, ни
