Постнеклассическое единство мира - Василий Юрьевич Кузнецов
Полагание относительной автономности или даже абсолютной изолированности каждого отдельного социокультурного ареала по любым измерениям, казалось бы, совершенно отрицает общекультурное единство, утверждая, напротив, принципиальную фрагментарность и мозаичность[289] различнейших компонентов. Действительно, об этом свидетельствуют на первый взгляд и афористический стиль письма Ницше[290], переполненный мифологическими символами, странными персонажами, необычными сценическими сюжетами, и как бы случайное эпизодически-ассоциативное построение текста у Пруста, представляющее поток сознания, и концепции локально-региональных культурцивилизаций Данилевского [170], Шпенглера [599], Тойнби [512], и гипотеза лингвистической относительности Сепира – Уорфа [см. 615] и т. д. и т. п. И одновременно эти же примеры самым парадоксальным образом подтверждают и единство культуры, поскольку неявно предполагают так или иначе возможность непрерывной процедуры – стратегии чтения – восприятия – интерпретации[291], стягивающей и связывающей все разрозненные элементы. Социокультурные инварианты, транснациональные универсалии, разнообразно представленные и варьирующиеся в локальных цивилизациях и культурах, как раз и обеспечивают средства и способы перевода, перекодирования, трансляции, переинтерпретации, взаимосвязь и взаимовлияние соответствующих смыслов, текстов, сообщений, структур и традиций. Несопоставимость и несоизмеримость различных образов, картин мира преодолевается путем адаптирующего (и тем самым искажающего) проецирования, переноса оригинального содержания в иную смысловую среду, в чужую категориальную сетку. Своего рода интерференция разных подходов, взглядов порождает новые смыслы, пересечение различных социокультурных эстафет приносит открытия, неожиданные идеи.
Попытки концептуального отрицания единства мира при ближайшем рассмотрении оказываются отрицанием только вульгарно-натуралистического или классически монистического его понимания, рассматривающего мир как монолитную глыбу субстанции, поскольку всё равно нечто утверждается неизбежно о подразумеваемом мире в целом. Аналогично дело обстоит и с единством культуры, попытки отрицания которого тоже отрицают только определенное прямолинейно-монотонное ее понимание, трактующее культуру как нечто однородное и по большому счету неизменное, ибо концепции автономных и локальных культурцивилизаций предполагают как минимум автора, способного их все обозреть и увидеть в их различии сходство. Таким образом, любое гипотетическое отрицание единства мира неизбежно предполагает во всяком случае неявную возможность говорить, тем не менее, обо всём мире в целом, сразу (пусть даже отрицая его единство) – что будет представлять некоторую форму перформативного противоречия. В этом смысле уместно охарактеризовать такие попытки фактически как способ утверждения негативного единства мира (наряду с позитивным и в противовес ему) – по продуктивной модели построения негативной (апофатической) теологии или негативной антропологии [см. 119, с. 290; ср. 587], которые демонстрируют действенность продолжения и развития соответствующей дисциплины посредством разворачивания негативных утверждений или отрицаний.[292]
Каждый предмет культуры, будь то произведение искусства или же какой-либо механизм, сам является неким единством и представляет собой человеческую культуру в целом. «Книгу можно открыть на любой странице. Каждая ее страница содержит ее целиком» [535, с. 64]. Подобно тому как любая книга говорит некоторым образом о других книгах[293], равно как и обо всём остальном. «Единство текста (как правило, амбивалентное, внутренне противоречивое), ранее искавшееся в его имманентной сердцевине, теперь предполагается охватывающим и то, что вовне» [218, с. 7]. А прежде всего – нас самих, вступающих в разговор. «Но единство разговора состоит в том, что в существенном слове всякий раз открывается одно и то же, – то, на чем мы объединяется, то, на основе чего мы едины и, таким образом, собственно, являемся сами собой. Этот разговор и его единство несут наше пребытие» [565, с. 77].
Адекватным воплощением такого принципа была бы книга-шар, придуманная Эйзенштейном. «Очень трудно писать книгу. И потому, что всякая книга двухмерная. А мне хотелось, чтобы эта книга отличалась бы одним свойством, которое никак в двухмерность печатного труда не влазит. Требование это двойное. Первое состоит в том, что букет этих очерков никак не должен рассматриваться и восприниматься подряд. Мне бы хотелось одновременности восприятия всех их разом, ибо, в конце концов, все они – ряд секторов в разные области вокруг одной общей, определяющей их, точки зрения – метода. С другой стороны, хотелось бы и чисто пространственно установить возможность взаимосоотноситься каждому очерку непосредственно с каждым – переходить одному в другой и обратно. Взаимоссылками из одного в другой. Взаимодействиями одного по отношению к другому. Такому единовременью и взаимному проникновению очерков могла бы удовлетворить книга в форме… шара! Где секторы существуют в виде шара – разом и где, как бы далеки они друг от друга ни были, всегда возможен непосредственный переход из одного в другой через центр шара. Но увы… Книжки не пишутся шарами… Нужны, стало быть, паллиативы. И первому условию пришлось удовлетворить, развернув шар на плоскость и даже дальше – в линию, очерки пришлось представить как якобы вытекающие друг из друга, хотя все они единобытны. Второе же условие, как всегда, если не отвечает форма, заменить процессом. Указав (и только там, где это strictement <строго> необходимо) взаимо ссылки как назад, так и вперед. Осталось предполагать, что книжка, столь часто трактующая о методе взаимообратимости, будет и прочтена по тому же методу. В ожидании, когда мы научимся читать и писать книги в форме вращающихся шаров!» [606, с. 475].
Взаимодействие культур реализуется в коммуникации, которая предполагает понимание сходства и различия, а также осуществления операций отождествления и различения. «Было замечено: культуры знакомятся и сближаются друг с другом, как люди, в два приема. Сперва они должны заметить друг в друге общее – иначе знакомство невозможно. А потом они должны заметить друг в друге несхожее – иначе знакомство скучно. Мы знаем, что на практике это оборачивается крайностями: если одна культура видит в другой сходное, то она воображает, что это не сходство, а тождество, вплоть до мелочей, и обижается, что это не так; если же она видит в другой культуре несхожее, то свысока отвергает ее как варварскую» [131, с. 29]. Понимание различия в качестве условия собственной возможности требует фундаментального единства, иначе даже никакая коммуникация была бы невозможна в принципе.
Культура обладает вполне отчетливыми фрактальными свойствами. «Синтез в искусстве – это организм, где каждая часть выполняет принадлежащую ей функцию, а в целом части составляют эстетическое единство, и чем сложнее внутренняя жизнь произведения, чем больший круг явлений вбирает оно в себя, тем симфоничнее переживания, тем больше частей, больше разнообразия. Но
