Объектно-ориентированная онтология: новая «теория всего» - Грэм Харман
Спрашивая, что такое знание, мы можем использовать наши предыдущие дискуссии, чтобы сузить область возможных ответов. Прежде всего, ООО совершенно не принимает идею знания как прямого доступа к реальному; мы даже не думаем, что физическая причинность состоит в прямом контакте между двумя сущностями, и точно не собираемся отдавать преимущество в обладании подобной возможностью «сознанию», а не «телам». Мы также уверены в том, что знание не может быть метафорическим по своему характеру, поскольку метафоры — это медиум, где действуют и эстетика и философия; знание же, напротив, должно приписывать подлинные качества познаваемым им сущностям. Не стоит ожидать, что искусство даст нам знания, а наука — красоту, несмотря на иронию истории, заключенную в том, что ученые теперь говорят о красоте чаще художников. Стоит также исключить представление, что знание — это «асимптотическое» приближение к реальности, с каждым разом все глубже проникающее в мир, но никогда его полностью не постигающее, в этом, кажется, состояло намерение Хайдеггера с его понятиями «раскрытия» или «несокрытости»[142]. Проблема этого подхода в том, что он предполагает возможность количественного приближения к реальному по мере получения знания о нем. Но это приближение с самого начала исключено утверждаемым ООО абсолютным расколом на реальное и чувственное. В каком смысле эйнштейновская теория гравитации «ближе к истине», чем ньютоновская, если — как утверждает ООО — каждая теория отделена от каждой действительности непреодолимой пропастью? Какова бы ни была разница между лучшим и худшим лекарством, она не может заключаться в том, что картина реальности хорошего лекарства более точна, чем аналогичная картина плохого, поскольку разрыв между любой картиной и реальностью, ей изображаемой, абсолютен.
В голову приходит иная альтернатива: философы часто утверждали, что знание — это «истинное и обоснованное мнение». С точки зрения ООО слово «истинное» не внушает доверия, поскольку истина подразумевает прямое схватывание реальности. Однако не совсем понятно, как такое прямое схватывание возможно, учитывая, что взаимосвязь между руками, воспринимаемыми мной, и моими изъятыми реальными руками уже привела к затруднениям. ООО же в целом придерживается идеи несовершенства перевода любой формы из одной в другую: в том числе из реальности в любое ее восприятие, а также знание или мысль о ней. Возможно, более перспективным является слово «обоснованный», поскольку лучшее знание будет означать лучшую обоснованность. Хотя литература по данной теме невероятно обширна, будет полезно обратить внимание на несколько основных замечаний, сделанных комментаторами по этой проблеме. Перед тем как начать, стоит напомнить о том, что мы ищем, когда стремимся установить природу знания. Поскольку знание не может быть метафорическим, так как метафоры — это область эстетики и философии, оно должно быть буквальным, то есть быть ответом на вопрос о том, как артикулировать качества или эффекты объекта, подорвав либо надорвав его. И поскольку знание не может быть «истиной», которая означала бы невозможное прямое раскрытие мира, у него должен быть некий контакт с реальностью, но непрямого свойства, поскольку прямой контакт, как мы успели уже понять, невозможен. Но, в отличие от эстетики, задача знания состоит не в том, чтобы пережить опыт непознаваемой уникальности реального объекта, но чтобы обрести частичное понимание характеристик того чувственного объекта, который уже находится среди нас. Это значит, что если эстетика ввела в игру реальные объекты, то знанию придется как-то изобразить реальные качества.
Менон
Давайте начнем нашу дискуссию с платоновского диалога «Менон», часто считающегося идеальной вводной работой для тех, кто изучает Платона, хотя, с моей точки зрения, он есть нечто куда большее: это одно из важнейших когда-либо написанных философских произведений. Я исключу здесь две интересные части диалога, по той причине, что они лежат вне наших непосредственных задач: (а) попытку показать, в беседе с необразованным мальчиком-рабом, что знание есть припоминание вещей, известных еще до рождения, и (б) предвестие последующего суда и смерти Сократа, вызванное беседой с патриотом Афин Анитом.
Менон начинает диалог, спрашивая Сократа, можно ли научиться добродетели, вопрос уже интересный, и он становится еще интереснее, если мы вспомним, что значение греческого слова «добродетель» (arête) намного шире того преимущественно морального смысла, который есть у него в английском языке. Иными словами, то, о чем спрашивает Менон, можно расширить до вопроса о том, а можно ли чему-то научиться вообще. Ответ Сократа интереснее, чем кажется: «…я вообще знать не знаю, что же такое добродетель. А если я этого не знаю, то откуда мне знать, как ее достичь? Разве, по-твоему, возможно, вообще не зная, кто такой Менон, знать, красив ли он, богат ли, знатен ли или же совсем наоборот?»[143] С этого момента статус «знания» будет подвешен в воздухе до самого окончания диалога, а возможно, что даже и после. Для нас же интересно различие, проводимое Сократом между тем, что есть вещь, и ее качествами[144]. Доэстетический, дофилософский опыт здравого смысла стремится действовать в соответствии с моделью «пучка качеств», согласно которой вещь неотличима от своих характеристик. К несчастью, Сократ несколько смягчает силу проблемы, переходя от вопроса о том, что такое добродетель, к выяснению того, кто такой Менон. Тем не менее последний случай не вызывает особого беспокойства, поскольку мы можем узнать, «кто такой Менон», просто попросив кого-нибудь указать на него: и как только они это сделают, многие из его качеств становятся видимы благодаря этому самому жесту. Например, кажется ли он нам красивым или нет. Однако различие между добродетелью и ее качествами — более интересная тема, и мы с легкостью могли бы сделать Менона таким же интересным, если бы не только спросили, кто такой Менон, но и: «кто такой Менон глубоко в душе?», или: «что
