Мальчики, вы звери - Оксана Викторовна Тимофеева
В философии Делёза и Гваттари «волк» — это не некий индивидуальный набор свойств, а одно из имен для интенсивности аффекта — волкование. При этом, хотя и волки ходят стаями, место для одинокого волка все же остается. Он бежит рядом и вместе с тем немного в стороне от основной стаи. Он может быть вожаком стаи, а может — изгоем. Такое животное, имеющееся в каждой стае, Делёз и Гваттари называют демоном, исключительной особью или аномалией. Аномалия не просто на границе стаи — она и есть феномен границы, «окаймления». Граница стаи, по ту сторону которой «множество меняет природу»[182], проходит через тело животного-аномалии. Стая — это общее название для животного множества, которое используют Делёз и Гваттари. Конечно, они знают, что животные организуются в сложные сообщества в зависимости от их вида и что, помимо стай, бывают стада, рои, колонии и так далее. Стая, или банда, — это не объективная характеристика данного множества, а аффективный модус, в котором происходит встреча животного и человека.
Я бы хотела, однако, провести различие между двумя типами животных сообществ, с которыми мы сталкиваемся в анализе сна Панкеева (хотя Делёз и Гваттари явно отдают предпочтение одному из них). С одной стороны, есть стая волков, а с другой — стадо козлят. Монструозная человекообразная фигура отца-волка стоит на границе между этими двумя группами и перекодирует съедаемых козлят в белых и пушистых, но все же очень страшных волков. Разница между стадом и стаей — это разница между пожираемыми и пожирающими. Опять же, это не просто характеристики, но два разных экзистенциальных и аффективных режима. Именно пожирание обеспечивает переход из одного состояния в другое. Злой волк-пожиратель причастен к обоим множествам, будучи, с одной стороны, отцом козлят, а с другой — представителем своей стаи.
Любопытный взгляд на такую двойственность предлагает Жак Деррида. В начале своего семинара о суверене и звере он выстраивает причудливую серию различных культурных репрезентаций волка и помещает ее в контекст политической философии, предваряя критическим замечанием из «Общественного договора» Руссо по поводу Гоббса и Гроция, которые представляют себе человеческий род «разделенным на стада скота, каждое из которых имеет своего вожака, берегущего оное с тем, чтобы его пожирать»[183]. Причем вожак стада — это именно волк:
Отметьте это «чтобы его пожирать», не упустите слова «пожирать»: он, вожак и глава, не просто хранит, пожирая тварь, по ходу дела пожирая тварь (вот мы и в пространстве «Тотема и табу» и всех жестоких сцен пожирания, которые здесь разыгрываются, подавляются, вытесняются и, как следствие, переходят в симптомы; недалеко и волк-живоглот, большой серый волк, пасть волка, большие зубы Бабушки-Волка из «Красной Шапочки» («Бабушка, какие у тебя большие зубы»), как и кровожадный волк «Ригведы» и т. д., или Крон с ликом Анубиса, пожирающий само время)[184].
Кронос — это один из верховных богов у древних греков, который отождествлялся с хроносом, временем. Он пожирает своих новорожденных детей, поскольку боится, что одному из них суждено его убить. В конце концов, разумеется, так и происходит: Кронос съедает пятерых детей (как гласит миф, ими были Гестия, Деметра, Гера, Аид и Посейдон); шестому, Зевсу, удается спастись (его мать Рея рожает его в пещере на Крите, а Кроносу вместо него отдает камень); Зевс свергает (а в некоторых версиях еще и кастрирует) отца, вспарывает ему живот и выпускает съеденных детей на свободу. Итак, у нас имеется пять съеденных детей, шестой спасся (спрятавшись в пещере). Если это вариация на тему все того же сценария, то где-то должен быть и седьмой ребенок. Кто он? Сам Кронос. Именно так нужно понимать загадочную фразу Деррида «Кронос, явившийся с лицом Анубиса, пожирающим самое время». Он, волк, — один из нас. Как вожак, который бережет наше стадо, чтобы в определенный момент пожрать его. Он там, на дереве, во сне Панкеева, сидит среди других волков. Волк в белой овечьей шкуре. Ты либо его убьешь, либо им станешь. Во втором случае надо, чтобы сначала он тебя съел, но этого можно избежать, если найти козла отпущения: загнать крысу, ударить лошадь или просто постоять рядом, когда это делает кто-то другой, — короче говоря, переступить символический порог, за которым какой-то вид насилия уже будет нормой. Мы едва ли замечаем, как переступаем этот порог, и вот уже запуганные мальчики отрастили пушистые хвосты и принимают важные решения — о судьбах мира, о превентивных ударах, о том, кому жить, а кому — нет.
Так работает наша патриархальная машина. Во время войны, когда государство начинает пожирать собственных сыновей с особой интенсивностью, эта машина становится видимой. Вот как она представлена в стихотворении Велимира Хлебникова, написанном в начале Первой мировой войны:
Где волк воскликнул кровью:
«Эй! я юноши тело ем»,
Там скажет мать: «Дала сынов я».
Мы, старцы, рассудим, что делаем[185].
А что же насчет секса? Мы почти про него забыли — кровавая сцена пожирания вышла на первый план, заслонив эротику первосцены. Впрочем, еще одно, последнее уточнение в процессе подсчета волков-козлят позволяет нам расположить любовную фантазию прямо посреди сцены насилия. Выше я предположила, что в истории о Ноевом ковчеге в каждой группе из семи животных одно готовилось к жертвоприношению, а две пары — к съедению. Но оставалась еще одна пара — вообще говоря, первая, — предназначением которой было размножение и продолжение жизни на Земле. Итак, вот моя версия сцены. Пятеро животных: один козленок — для жертвоприношения (но он спрятался в корпусе часов), четверо других — для съедения. Из семерки остается еще двое животных, которые берут на себя задачу размножения: родительская пара. Рано или поздно их застает за исполнением этой задачи мальчик, который спрятался
