Мальчики, вы звери - Оксана Викторовна Тимофеева
Еще одна значимая фигура в ряду бессознательных идентификаций Человека-волка — это его сестра. В ее образе ритуал выдоха и странное словосочетание «Бог — свинья» опосредуются и соединяются посредством библейской истории об изгнании бесов: «Когда ему рассказали о том, что Иисус однажды вселил бесов в свиней, после чего они ринулись с кручи в море, он сразу подумал, что как-то раз и его сестра в малолетстве, еще не на его памяти, поскользнулась на каменистой дорожке в тамошнем порту и скатилась с обрыва на берег. Так значит, она тоже была злым духом и свиньей»[148].
В памяти пациента смешивается хронология событий: он представляет одновременным то, что в действительности следовало друг за другом. В частности, анализ приводит Фрейда к выводу, что чрезмерные религиозность и суеверие как симптомы невроза навязчивости приходят на смену более ранней тревожной истерии с ее боязнью животных, а не сопутствуют ей. Маленький Человек-волк начинает с фобии, от которой впоследствии избавляется, но ценой за это избавление становится приобретение нового заболевания. От фобии животных он спасается одержимостью Богом. Этот новый период наступает, когда мать и няня знакомят его с христианством и читают ему вслух Библию.
По версии Фрейда, мальчик не просто переживает религиозное обращение, но переходит от одной системы верований к другой — от тотемизма, в центре которого находятся животные, почитаемые как боги или духи предков, к христианскому монотеизму. Если выражаться точнее, это переход даже не между религиями, но между душевными состояниями, которые, с точки зрения Фрейда, этим религиям соответствуют. В обоих случаях мы имеем дело с определенной конфигурацией машины маскулинности, которая в теории Фрейда предстает как эдипов комплекс. В центре ее фигура отца, выступающего то под видом тотемного животного — страшного волка, то в образе Бога-Отца, который обрекает своего сына, Христа, на страдания и смерть на кресте: «В период фобии, связанной с волком, он находился на стадии тотемических представлений об отце, но теперь ее миновал и перешел на стадию набожности, поскольку его отношения с отцом изменились»[149].
Откуда возникает тревога, сперва оформляющаяся в страх волка, а затем в богобоязненность? Фрейд утверждает, что для психического расстройства Человека-волка характерен тот же механизм, что для других случаев тревожной истерии: вначале было либидо, которое затем вытесняется и конвертируется в страх, а страх прикрепляется к животному, которое по каким-то причинам попало в поле зрения ребенка. Так было в случае маленького Ганса, который спроецировал свой страх на лошадей, потому что часто видел их в реальной жизни. Так происходит и в случае Человека-волка, страх которого избирает в качестве своего объекта волков из детских книг и русских колыбельных.
«Придет серенький волчок, тебя схватит за бочок» — все мы знаем эту песенку. Мы слышали ее от своих матерей и бабушек, а теперь напеваем своим детям и внукам. Тот же мотив, передающийся из поколения в поколение: каким-то парадоксальным образом он должен нас успокаивать, обволакивать сном. Я совсем взрослая, но все еще кутаюсь в одеяло так, чтобы не осталось ни одного открытого участка тела, — чтобы не привлечь внимание волка. Я знаю, что волк не придет; я в центре Берлина, на десятом этаже нового многоквартирного дома. Поблизости нет никаких волков — максимум пара лис на районе. Но в архивах моего тела, в памяти моего народа зачем-то хранится этот сценарий для театра моей души, написанный на родном языке. Если вдруг некий психоаналитик, случайно (допустим) оказавшись в моей спальне, увидит мое тело, плотно укутанное одеялом, возможно, он изловчится поймать за хвост сексуального волка, от которого я пытаюсь спрятаться, и выдвинет гипотезу, в соответствии с которой за моим страхом стоит инфантильное либидо. Во всяком случае, так поступил бы Фрейд. Забытое в глубине бессознательного, словно похороненное в памяти, желание записано, зафиксировано, но при этом перекодировано до неузнаваемости.
В интерпретации Фрейда либидинальная изнанка страха Человека-волка — это «инвертированный эдипов комплекс»[150]. Несчастным и больным его делает бессознательная инцестуозная фантазия, содержанием которой, однако, оказывается желание, направленное не на мать, а на отца. Анализ Фрейда выявляет три основных компонента этого желания: мазохизм (фантазия об избиении отцом), каннибализм (страх быть съеденным отцом/волком) и гомосексуальность. Последняя, пишет Фрейд, ответственна за ядро психического конфликта: мальчик фантазирует о сексуальном насилии со стороны отца, однако его маскулинность активно восстает против этой фантазии, которая сразу же подвергается цензуре. Достичь сознания она может только посредством психического расстройства, которое контрабандой протаскивает ее под видом сначала боязни волков, а затем чрезмерной набожности.
Вернемся к вопросу, который был поставлен в самом начале: если, по Фрейду, за тревогой стоит сексуальная фантазия, то что стоит за фантазией? В соответствии с ранней теорией Фрейда, известной как гипотеза соблазнения, можно было бы предположить, что за ней стоит психическая травма, связанная с реальным сексуальным насилием. Однако Фрейд смещает ответ в область мифической филогенетической наследственности, к истории о братьях, убивших отца первобытной орды, к предыстории Эдиповой драмы. Может показаться, что, отбросив теорию соблазнения и переместив акцент с реальности на фантазию, Фрейд уступает здравому смыслу своей эпохи и делает шаг назад. Однако при ближайшем рассмотрении становится ясно, что эти два ответа не исключают друг друга, поскольку филогенетическая теория также предполагает травму — не индивидуальную, но родовую, первобытную травму человечества, которая реконструируется в личных фантазиях отдельных людей.
В конце концов, фантазия и реальность — это не просто противоположности. Они находятся в диалектическом отношении, третьим термином которого, по-видимому, является сексуальность. Как травматичное соблазнение, так и убийство первобытного отца (тотемного животного) — это гипотезы, которые нужны Фрейду, чтобы «укоренить в реальности запрет на инцест»[151], даже если это мифическая реальность незапамятных времен. Теория фантазии указывает на
