Средневековая философия и цивилизация - Морис де Вульф
Логика, этика и политика – все претендует на то, чтобы быть в соприкосновении с необъятностью реальности, с которой человек входит в отношения.
То же самое качество универсальности должно быть свойственно третьей группе философских наук – поэтическим наукам, которые изучают порядок, достигаемый человеком извне под руководством разума. Человек одновременно наблюдатель и деятель порядка, который сам создает. Но этот порядок вне его, в материи[94]. Эта третья группа наименее развита из всех остальных. Может показаться, что, поскольку продукт деятельности человека par excellence, произведение искусства, наделенное красотой, должен здесь занимать важное место. Но мыслители XIII века рассматривали продуктивную деятельность ремесленника – изготовителя мебели или строителя домов – на одном уровне с созидательным трудом человека, который вдохновляет на эпическое произведение и который заставляет соборы возвышаться, витражи пылать, а гранитные статуи оживать. У Данте нет особых размышлений о красоте, когда он говорит о произведении искусства как о «внуке Бог»[95]. Профессиональные философы прячут свои размышления о красоте в метафизические исследования, отсюда фрагментарный характер их мысли в этой сфере. Возможно, такое упущение в отношении эстетической теории объясняется корпоративным характером их труда.
Ремесленник предан своему призванию, и эта преданность была такова, что ремесленник никогда не был или не мог стать художником. Разница между artes liberates (свободными искусствами) и artes mechanicae (механическими искусствами) не основывается на каком-либо превосходстве творческой деятельности как таковой, но на различии в использованных процессах; оба подводятся под ratio artis (понятие искусства) в сходной манере[96]. Более того, мы должны иметь в виду, что современники творческого апогея не осознавали важности эволюции, свидетелями которого они были; теории всегда появляются позднее, чем факты, которые они должны объяснять. В любом случае нам следует отметить, как велика и человечна была философская концепция искусства в Средние века; нет ни одной работы человека, которую она не могла бы облечь в королевскую мантию красоты.
Осталось только упомянуть последний порядок исследований, который помещен над философией и который соответствует в сравнении, которое мы делали, наивысшей части конструкции, вершине пирамиды. Это теология, доктринальная и мистическая. Часть, относящаяся к доктринам, есть устройство догм, основанных на христианском откровении, и мы увидим позднее[97], что она приобретает двойственную форму, будучи как библейской, так и апологетической.
Помимо теологии, эта классификация человеческих знаний Аристотелева по происхождению.
Аристотелев дух проявляется не только в самом понятии «науки», которое нацелено на единство, но также во взаимоотношениях между определенными науками и философией. Поскольку последнее опирается на первое, оно остается в постоянном контакте с фактами; действительно, оно стоит на якоре у самых скал реальности. Щедрый урожай фактов, предоставленный греками и арабами, был обогащен свежими наблюдениями в физике (в современном смысле этого слова), химии (элементарной), ботанике, зоологии и физиологии человека. Более того, Фома Аквинский, Годфри Фонтейн и другие заимствовали материал из специальных наук, которые преподавались на других университетских факультетах, особенно из медицины и из права (гражданского и канонического). Факты о природе и о физическом и общественном в человеке – поистине наблюдения изо всех источников – призваны предоставлять материал для синтетического взгляда философии. Они все заявляют вместе с Домиником Гундиссалинусом, что нет такой науки, которая не может внести свой взгляд в философию. Nulla est scientia quae non sit aliqua philosophiae pars[98]. Схоластическая философия есть, следовательно, философия, основанная на науке, и, возможно, нелишне будет заметить, что мы теперь больше, чем когда-либо, возвращаемся к этим концепциям.
Но чтобы оценить истинную ценность заявлений, сделанных схоластиками, мы должны сделать две оговорки.
Во-первых, факты изучались скорее с целью снабжения философии материалом, чем ради них самих, следовательно, Средневековье никогда не признавало различие между обычным опытом и научным экспериментом, который так привычен для нас. Во-вторых, этот материал получен из наблюдений и опыта, представлял собой смесь – смешение фактов, искусственно полученных, и фактов точного наблюдения, первое обязательно ведет к ошибочным заключениям, примеры которым мы увидим позже[99]. Однако последние были адекватны для того, чтобы сделать правильные выводы.
Наконец, Аристотелев дух проявляется также во внутреннем построении самой философии. На протяжении первых столетий Средних веков было в моде платоновское деление философии на физику, логику и этику; и оно сохранялось долгое время. XIII век решительно отвергает его или скорее вкладывает его в новую классификацию. По сравнению с Аристотелем – самым блестящим учителем, какого только знало человечество, Платон всего лишь поэт, декларирующий красоту без какого-либо порядка или метода. Данте был прав, когда называл Аристотеля «учителем тех, „кто знает “». Но знать — это, прежде всего, упорядочивать’, sapientis est ordinare – миссия мудрого человека упорядочить свои знания. Даже те, кто не принимает идей Стагирита, признает его величие, когда дело касается порядка или ясности.
«Три четверти человечества, – пишет Тэн[100], – овладевают общими понятиями для праздных размышлений. Тем хуже для них. Ради чего живет нация или век, если не для того, чтобы создавать их? Лишь через них человек становится человеком. Если бы какой-то обитатель другой планеты спустился сюда, чтобы узнать, насколько далеко продвинулась земная раса, мы бы продемонстрировали ему наши пять-шесть самых важных идей относительно разума и Вселенной. Это одно дало бы ему представление о мере нашего интеллекта». На такой вопрос ученые Средневековья ответили бы демонстрацией своей классификации науки, и таким образом они бы завоевали славу. Действительно, она составляет внушительную главу в научной методологии, нечто вроде «введения в философию», пользуясь современным выражением. Каким бы ни было суждение относительно ценности этой знаменитой классификации, нужно почтительно поклониться перед великим идеалом, который она стремится поддерживать. Она отвечает необходимости, которая периодически неотступно преследует человечество и которая появляется во всех великих веках: необходимость унификации знаний. XIII
