Мальчики, вы звери - Оксана Викторовна Тимофеева
Разумеется, эта конфигурация желаний не выражается напрямую, и сам пациент ее не признаёт; она реконструируется в ходе аналитического лечения по косвенным признакам и симптомам. Фрейдовский метод сродни археологии, в которой выводы о жизни исчезнувших цивилизаций делаются по найденным материальным артефактам. Можно было бы возразить, что живой человек, проходящий психоанализ, — это не исчезнувшая цивилизация. Однако в каком-то смысле все мы исчезнувшие цивилизации. В театре нашей души разыгрываются представления по мотивам событий, в которых когда-то, вероятно, участвовали наши далекие предки. Подобно тому, как в «Федре» Платона душа припоминает то, что было с ней до рождения, по Фрейду наша психика хранит филогенетическое наследие и память о том, что было не с нами. В этом смысле расхожая критика Фрейда с позиции здравого смысла — никто же на самом деле не хочет убивать отца или жениться на матери! — бьет мимо цели. Более последовательными представляются попытки оспорить идеи Фрейда на его собственной территории.
Любопытная критика такого рода представлена в книге Сержа Леклера «Ребенка убивают». Ее название также отсылает к работе Фрейда «Ребенка бьют», где речь идет о распространенной сексуальной фантазии при мастурбации, о которой рассказывают больные истерией и неврозом навязчивости[74]. Леклер указывает на то обстоятельство, что фантазия «ребенка бьют», о которой пишет Фрейд, без труда достигает сознания; однако есть другая, более глубинная фантазия, которую может выявить только психоаналитическая работа: «ребенка убивают». Не отцеубийство, но детоубийство, согласно Леклеру, представляет собой «самую первичную из всех фантазий»[75]. По ту сторону гипотетического бессознательного желания ребенка убить отца находится бессознательное желание отца убить ребенка, о чем свидетельствуют такие распространенные в истории человеческой культуры сюжеты и практики, как ритуальные жертвоприношения детей или убийства первенцев. Вспомним миф о Кроносе, пожирающем своих сыновей, потому что ему сказали, что один из них свергнет его, или даже распятие Иисуса Христа, Сына Божия, в христианской традиции.
Миф об Эдипе тоже вписывается в этот нарратив: все начинается с того, что Лай, царь Фив, бросает своего новорожденного сына со связанными ногами на горе Киферон. Почему Лай решился на детоубийство? Потому что верил пророчеству, что сын убьет его. Отец проецирует свои страхи на собственного ребенка и действует согласно логике превентивного удара. В своей книге «Онтовласть» Брайан Массуми объясняет: «Превентивность — это временнóе понятие. Оно обозначает действие в момент до угрозы, прежде чем угроза возникнет как ясная и реальная опасность»[76]. С точки зрения Массуми, превентивность определяет новый режим власти с начала «войны против терроризма» Джорджа Буша — младшего. Однако логика превентивности не так нова. Судя по всему, она представляет собой один из инвариантов патриархального мышления с самой античности и лежит в основе параноидальной фантазии о детоубийстве: нужно убить, потому что иначе будешь убит сам. Машина маскулинности втягивает человека в порочный круг превентивного насилия в отношениях между сыном и отцом. Фрейд сосредоточился на содержимом психики ребенка, а не отца, и пролил свет только на один из аспектов этой машины — отцеубийство, — но пренебрег фантазией «ребенка убивают», темной стороной института отцовства.
Леклер пишет: «Поразительно, но до сих пор все внимание было обращено на его [детоубийства] спутники в созвездии Эдипа: фантазии об убийстве отца, о сексе с матерью или о разрывании ее на куски. Никто не говорит о попытке убить Эдипа-ребенка, хотя именно ее провал и определяет трагическую судьбу героя»[77]. После того, как мальчик по имени Эдип спасен пастухом, он тоже, в свою очередь, получает пророчество: он должен убить своего отца и жениться на своей матери. Он сбегает от людей, которых считает своими родителями, встречает на дороге грубого незнакомца и, не подозревая, что это и есть его биологический отец, убивает Лая. Затем приезжает в Фивы, где на самом деле родился, и женится на вдове убитого незнакомца, своей матери Иокасте. Так он исполняет пророчество, сам того не зная.
Желание у Фрейда равно судьбе: в действительности мы желаем совсем не того, о чем думаем, что желаем. Из его интерпретации мифа об Эдипе следует, что желание — это как раз то, чего мы не хотим, от чего пытаемся убежать: что угодно, только не это! Желание как судьба исходит не «изнутри» Эдипа, но как раз извне, из слепой воли богов. Фрейд считает, что конфигурация желания, воплощенная в мифе об Эдипе, универсальна. Но при этом Эдип — как раз, возможно, единственный, кто действует по этому сценарию. Как правило, люди все-таки предпочитают воздерживаться от таких актов, как отцеубийство или инцест, или, скорее, вовсе не рассматривают такую возможность. Дело в том, что универсальность эдипова комплекса, на которой настаивает Фрейд, обеспечивается именно бегством от своего желания. Эдип тогда оказывается единственным человеком на свете без эдипова комплекса, поскольку он, пусть и вопреки своей воле, попросту следует судьбе, тогда как все остальные находят способы избежать ее. Грубо говоря, вместо того чтобы убивать отцов и спать с матерями, как нам «суждено», мы производим фантазии, которые Фрейд связывает между собой в понятии эдипова комплекса. Театр души предоставляет самые различные способы избежать судьбы и спрятать ее в темную комнату бессознательного желания. В ряду таких способов привилегированное место занимают психические расстройства[78].
В эссе «Достоевский и отцеубийство», которое я цитировала выше, Фрейд подвергает сомнению диагноз, который обычно ставили писателю — эпилепсия, — и выдвигает гипотезу, что причина его припадков могла быть не соматической, а психической — то есть это был истерический симптом: «Достоевский сам называл себя — и другие считали так же — эпилептиком из-за своих периодических тяжелых припадков, с потерей сознания, судорогами и с последующим дурным настроением. При таких обстоятельствах наиболее вероятно, что эта так называемая эпилепсия — лишь симптом его невроза, который в этом случае нужно было бы классифицировать как истероэпилепсию, то есть как тяжелую истерию»[79]. Настаивая на различии между органической эпилепсией, поражающей мозг, и «аффективной», представляющей собой форму невроза, Фрейд объясняет, что «в первом случае душевная жизнь подвержена чуждым ей нарушениям извне, во втором — нарушение выражает саму душевную жизнь»[80]. Иными словами, одно относится к телу, другое — к душе.
В поисках того, что могло бы послужить причиной невроза, Фрейд совершает экскурс в детство и семейную историю писателя. Достоевскому было восемнадцать лет в
