Мальчики, вы звери - Оксана Викторовна Тимофеева
Отец Ганса неспособен принять это сострадание всерьез. Ему неинтересны лошади. Он обращает внимание только на взрослый, сексуальный контент, сосредоточенный исключительно вокруг фаллических означающих. Проявляя заботу о чувствах любимого сына и пытаясь унять его тревогу, он в то же время учит мальчика воспринимать сцены насилия над животными как нечто обыденное и нормальное. Но что, если болезнь и страх возникают как реакция на ужасающую норму, к которой нужно приспособиться, чтобы стать полноправным членом человеческого общества? Утверждение, что лошадям не больно, звучит как урок картезианства — ведь именно Декарт известен тем, что утверждал, будто у животных нет души, а тела их — это просто машины, которые не чувствуют боли. Безумие Ницше — предельный опыт отвержения этой формулы. Милан Кундера описывает трагическую сцену в Турине, когда Ницше стал свидетелем избиения купцом своей лошади:
Ницше выходит из своего отеля в Турине и видит перед собой лошадь и кучера, который бьет ее кнутом. Ницше приближается к лошади, на глазах у кучера обнимает ее за шею и плачет.
Это произошло в 1889 году, когда Ницше тоже был уже далек от мира людей. Иными словами: как раз тогда проявился его душевный недуг. Но именно поэтому, мне думается, его жест носит далеко идущий смысл. Ницше пришел попросить у лошади прощения за Декарта. Его помешательство (то есть разлад с человечеством) началось в ту самую минуту, когда он заплакал над лошадью[58].
Ницше теряет сознание. Затем следует стремительное ухудшение его психического заболевания, от которого он так и не оправится. Оплакивая лошадь, философ отказывается от человеческого мира и языка. Все попытки вернуть его в норму терпят крах, потому что он разучился следовать правилам игры. В отличие от Ницше, маленький Ганс хочет излечиться от своей «дури» и весьма успешно осваивает уроки картезианства — даже успешнее, чем его отец мог предположить. Повторив мантру о том, что кнут не причиняет лошадям боли, мальчик вдруг заявляет: «Один раз я даже сам лошадь бил. Я взял плетку и стал лошадь стегать, а она упала и затарабанила ногами»[59]. Звучит неправдоподобно, и вскоре в ходе разговора выясняется, что мальчик просто выдумал эту историю:
Ганс: «Я сказал тебе неправду».
Я: «А что из этого правда?»
Ганс: «Да все неправда, я просто пошутил».
Я: «Так ты вообще не брал лошадь из конюшни?»
Ганс: «Нет!»
Я: «Тебе просто хотелось так сделать».
Ганс: «Еще как хотелось, я даже себе все это представлял»[60].
Сцена, в которой Ганс сам стегает лошадь, является фантазией, и эта фантазия немедленно приобретает либидинальную окраску, когда вместо лошади он уже бьет свою мать: «Просто хотелось бы [побить ее] и все»[61]. Так при активном содействии отца ребенок переходит от эмпатии к жестокости, от сострадания к садистическим фантазиям, от «быть лошадью» — к «бить лошадь». Между этими двумя состояниями есть момент, когда он кусается как лошадь, что отец интерпретирует как отождествление сына с ним самим: «„С некоторых пор Ганс повадился играть в лошадку: скачет по комнате, валится на пол, брыкается и ржет; тут как-то раз даже привязал к шее кошелку, как торбу с овсом. То и дело он подбегает ко мне и кусается“… В игре он изображает коня и кусает отца, в общем, отождествляет себя с отцом»[62]. С точки зрения отца, такое отождествление объясняется страхом кастрации, который появился у мальчика после попыток мастурбации и напомнил ему о другой угрозе: что лошадь откусит ему пальцы. Все эти элементы собираются в пугающей фантазии о том, что отец-лошадь войдет в комнату и укусит. Но что, если, падая, лягаясь ногами и кусая отца, Ганс-лошадь не столько отождествляется с ним, сколько бунтует против него, как лошадь?
Отец направляет сына к переходу из детского мира причудливых, странных множественностей к взрослой нормативности с ее бинарными различиями: люди и животные, мужчины и женщины. К норме, которой управляет отцовский закон, предполагающий иерархическую семейную структуру и санкционирующий насилие в адрес лошадей, женщин и детей. Переход из одного мира в другой отмечен сексуальностью — она смягчает ужас от зрелища избиваемого или падающего животного и прячет его за вуалью эротики и фаллического символизма. Ребенок пытается рассказать о том, что лошадь упала, но отец на лету подменяет его неудержимо рвущуюся изнутри жалость на слишком человеческую эротическую историю о желании и ревности внутри семейного треугольника:
В этот момент опрокидывается игрушечная лошадка, с которой Ганс все это время возился. Он кричит: «Лошадка упала! Смотри, как она ногами тарабанит!»
Я: «Ты немного злишься на папу за то, что его мама любит?»
Ганс: «Нет».
Я: «А чего же ты начинаешь плакать, стоит только маме меня поцеловать? Ревнуешь, что ли?»
Ганс: «Ну да».
Я: «Что бы ты сделал, если бы сам был папой?»
Ганс: «А ты был бы Гансом? — Тогда я бы тебя каждое воскресенье в Лайнц возил, вернее, каждый день. Я бы таким папой был — хорошим-прехорошим»[63].
Мы снова видим, как отец в ходе этих бесед буквально навязывает сыну роль Эдипа и пытается обнаружить следы собственного присутствия во всех фантазиях Ганса. Он продолжает намекать ребенку, что тот хочет занять его (отца) место, хочет сам стать отцом, — даже в те моменты, когда мальчик делится с ним своим совершенно удивительным желанием стать матерью, родить много детей и заботиться о них[64]. Не следует забывать, что это прогрессивная, интеллигентная семья, в которой, в отличие от большинства буржуазных семей, детскую сексуальность не пытаются вытеснить или подавить. Напротив, она служит предметом открытого обсуждения в очень демократичном и свободном духе. Ни одна тема здесь не является запретной, для свободного полета мысли распахнуты все двери, и в конце концов такой подход действительно помогает Гансу преодолеть свою детскую фобию.
Однако что-то очень важное теряется на этом пути к нормальности.
