Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX – XX веков - Александр Николаевич Портнов
Это положение он раскрывает с помощью такой аргументации:
«Интеллектуальная деятельность, совершенно духовная, глубоко внутренняя и проходящая в известном смысле бесследно, посредством звука материализуется в речи (курсив мой. – А.П.) и становится доступной для чувственного восприятия»[76].
Таким образом, здесь тематизируются следующие моменты: противоречие идеального (мысль, сознание) и материального (звуки речи), мысль материализуется, объективизируется с помощью языка. В свою очередь, соединение с материей языка позволяет мысли «достичь отчетливости и ясности», без чего «представление не может стать понятием». В этом отношении, как мы думаем, Гумбольдт мыслит вполне традиционно.
С одной стороны, он обращает внимание на материальный, чувственный характер языка (речи), на способность слова как материального знака выделить некоторый «квант» мысли и тем самым отделить его от других таких квантов и, конечно, сделать доступным восприятию других людей и самого мыслящего и говорящего индивида. Здесь у Гумбольдта мы не находим какого-то существенного продвижения вперед по сравнению, например, с Дж. Локком.
«Слова – чувственные знаки, необходимые для общения», – писал Дж. Локк в 1700 г.
«Хотя у человека бывает великое множество разных мыслей... однако все они, – продолжает Дж. Локк, – находятся в груди его, невидимы, скрыты от других и сами по себе не могут стать явными»[77].
Правда, Локк говорит о «невидимых идеях, из которых состоят мысли», но в целом оппозиция «чувственное (и материальное)» и «нечувственное („невидимое“), идеальное» проводится им вполне последовательно.
С другой же стороны, Гумбольдт стремится вскрыть то в языке, что делает расплывчатую и текучую мысль на ступени представления отчетливой, превращая ее в понятие. Здесь он вполне ясно различает роль словесного знака как своеобразного «кристаллизатора» мысли и над-индивидуальный характер семантики языка. Точнее было бы сказать, что это различие обсуждается у него в разных местах и не связано в стройную систему рассуждений. Так, характеризуя работу сознания, Гумбольдт пишет, что
«ни один из видов представлений не образуется только как чистое восприятие заранее данного предмета».
Для того, чтобы достичь ступени понятийного мышления,
«деятельность органов чувств должна вступить в синтетическую связь с внутренним процессом деятельности духа».
Только эта связь обеспечивает возникновение представления: оно объективируется, противопоставляясь «субъективной силе» и, будучи воспринято в объективированном виде, «опять возвращается в сферу субъекта».
«Таким образом, – заключает Гумбольдт, – представление объективируется, не отрываясь в то же время от субъекта, и весь этот процесс возможен только благодаря языку».
Причем все это, подчеркивает Гумбольдт, происходит с опорой на язык даже и тогда, когда «процесс мышления протекает молча», а
«язык есть обязательная предпосылка мышления и в условиях полной изоляции человека»[78].
В другом месте, говоря о процессе мышления и роли в нем языка, Гумбольдт считает, что
«человеку удается лучше и надежнее овладеть своими мыслями, облечь их в новые формы, сделать незаметными те оковы, которые налагает на быстроту и единство чистой мысли в своем движении вперед беспрестанно разделяющий и вновь объединяющий язык. Язык при этом, обозначая, а в действительности создавая, придает облик и слаженность неясным мыслям и увлекает дух, поддержанный работой многих, на новые пути вещей»[79] (курсив мой. – А.П.).
У того же Локка, как последовательного сенсуалиста, язык обозначает прежде всего (если не исключительно только) результат работы индивидуального сознания:
«...То, знаками чего являются слова, – это идеи говорящею, и слова в качестве знаков никто не может употреблять ни для чего, кроме как для своих собственных идей»[80].
Гумбольдт же стоит скорее на кантовской позиции, в то же время изменяя ее определенным образом. В его трактовке, очень близкой к современным воззрениям,
«потребность в понятии и обусловленное этим стремление к его уяснению должны предшествовать слову, которое есть выражение полной ясности понятия»[81].
Таким образом, первоначальное обобщение, а главное – потребность в нем, лежит вне сферы словесно оформленного сознания. Слово присоединяется позже для того, чтобы содержание сознания могло достичь максимальной ясности. Но за счет чего это происходит, какова природа той «силы» или «способности», которая имеет столь благодетельные последствия для работы ума?
Нам кажется, что в этом вопросе Гумбольдт, будучи, с одной стороны, глубоким мыслителем и тонким наблюдателем над языком и сознанием, а с другой – сыном своего времени, не свободен от противоречий. Под влиянием идей немецкого романтизма он склоняется к понятию некоего «духа народа», определенного творческого начала нации, находящего свое воплощение в каждом данном национальном языке. Язык нации, формируемый, как признает сам Гумбольдт, и культурой, выступает как априорное условие сознания и познания; вне языка как некоторого механизма, имманентно присущего работе сознания вообще, невозможно никакое осознание и понимание, кроме того, через него действует и специфический национальный дух, создающий особое видение мира в средствах данного языка. Поэтому «слово», т.е. язык, есть для Гумбольдта не просто «знак», т.е. условное обозначение, метка – token, как его понимали, например, Гоббс и Локк, а нечто большее. Точнее, слово, в его понимании,
«действительно есть знак, до той степени, до какой оно используется вместо вещи или понятия»[82],
т.е. в чисто инструментальной технической функции. В своей же более глубокой сущности язык есть «особая и самостоятельная» индивидуальность,
«мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека»[83].
Иными словами, он обладает особым интерсубъективным бытием и, в свою очередь, является основным средством, конституирующим интерсубъективность сознания. Произвольность, условность языка, которую Гумбольдт не может не видеть («...действительно основан на условности, поскольку все члены общности понимают друг друга»), не так важна для характеристики его сущности, как то обстоятельство, что каждый данный язык, будучи укоренен в «духе народа», тем самым представляет собой специфическую реализацию:
а) общей для всего человечества «языковой силы» и
б) особого способа репрезентации мира в знаковой форме.
Многочисленные интерпретаторы Гумбольдта в зависимости от своих собственных установок делали акцент то на моменте национально-специфическом, то на общечеловеческом в языковой силе-способности. В принципе, выхватывая из гумбольдтовских сочинений отдельные стороны и положения, можно приписать ему немало разнообразных точек зрения. Для нас важно подчеркнуть следующие монеты.
Гумбольдт впервые в мировой философии эксплицитно поставил вопрос о том, как взаимодействует язык, являющийся надиндивидуальным началом, порождением «национального духа», более широко – коренящийся в антропологических характеристиках человека (вспомним в этой связи, что Кант также включал способность обозначения –
