Грэм Робб - Жизнь Гюго
«Присутствую во всем, что вам дорого»… Сент-Бев тайно встречался с Аделью в церквах и меблированных комнатах. Тетка Гюго Мартина, которой сняли квартиру рядом с домом Виктора и Адели на Королевской площади, передавала записки; Адель платила ей за труды. Тетка оправдывала свое участие тем, что ее племянник был таким «скаредным».
Общая атмосфера их романа – душная, почти бесстрастная пылкость, окрашенная лишь актерским талантом Сент-Бева. Консьерж часто замечал, как в квартиру Гюго, когда хозяина не было дома, поднималась монашка. Иногда монашку сменяла старуха с большой сумкой, в вуали и парике, из-под которого выбивались пряди морковного цвета волос{462}. Видимо, обман Гюго был важнейшей частью всего дела. В стихах, которые до 1843 года пролежали у него в столе, мастер переодеваний жаловался Адели: после того, как Виктор Гюго прославил Средневековье, в церквах «полным-полно молодых бродяг, которые могут нас узнать»{463}. Но они преодолели препятствия и достигли некоторого удовлетворения, которое Сент-Бев отразил в одном из самых откровенных любовных стихотворений на французском языке:
Меня ли ты имела в виду, когда вчера пылко обхватилаМою голову с поредевшими кудрями,Лежавшую у тебя на коленях,И прошептала: «Это он – мой милый, драгоценный!»{464}
Кажется странным, что женщина, которую любили два выдающихся поэта, равнодушно относилась к поэзии. Правда, пьесы мужа ей нравились – во всяком случае, ей нравились актерская игра и костюмы. Свою фантазию она берегла для практических дел. Иногда они с Сент-Бевом встречались в кабриолетах с поднятой крышей и, задернув шторы, бесцельно катились по улицам. Иногда Адель подавала знак из окна, как любовница из пьесы своего мужа. С самим Гюго было легко иметь дело: «О том, чтобы он восстановил свои супружеские права, не может быть и речи; если я сошлюсь на нездоровье, он не станет настаивать… Иногда он заговаривает о постели, но только потому, что хочет спать в комнате, где не так холодно… Я говорю ему, что ложусь спать в разное время, просыпаюсь от малейшего шороха и, проснувшись, уже не могу снова заснуть… Чтобы он ничего не заподозрил, я добра и внимательна. У него плохое зрение. Я читаю ему и пишу для него. Я смотрю за ним, как сын смотрит за отцом. Кажется, он благодарен мне и добр ко мне. По-моему, это самый разумный способ действий, не так ли?»{465}
Так шаг за шагом рушится семейная жизнь, какую Гюго создал для себя после смерти матери. Рушатся рабочие отношения с той, в кого он был влюблен с детства, гордость за то, что он способен содержать семью, дружба, высеченная из его собственной монументальности. Тень подозрения падает даже на младенца в колыбели.
После того как в 1843 году стихи Сент-Бева начали ходить в списках, все поверили, что отец Адели Второй – он{466}. Гюго гнал от себя подозрения. Единственный раз он попытался справиться с ними в отрывке, тон которого совсем не похож на нежные стихи, посвященные любимой Леопольдине: «(у колыбели)… Я не знаю, спящий ангел, твой ли я отец… Но я принимаю и благословляю тебя»{467}.
Мнение Сент-Бева выражено в стихотворении «Малышке Ад…», настолько двусмысленном, что его часто считают признанием. Он изображает Леопольдину с ее презрительным ртом копией ее властного отца. Адель Вторая, по контрасту, была зачата в то время, когда Сент-Бев «каждую ночь вплывал в теплые мысли [мадам Гюго. – Г. Р.]». Ответ заключен в следующих строках: «О ты, которая пришла тогда, дитя, ты, в ком я вижу/Чистоту, ты чем-то похожа на меня!»
Намеки очевидны: Адель Вторая в самом деле была плодом чресел ее отца, «благородного льва», но Сент-Бев все время незримо присутствовал рядом с супругами в постели, проникая в Адель Гюго посредством другого органа. Адель Вторую можно назвать незаконнорожденным ребенком в сентиментальном смысле.
Разгадка отношений Сент-Бева и Адели кроется, во-первых, в том, что близость с Аделью меркнет на фоне его восхищения Гюго; во-вторых, что Сент-Бев, возможно намеренно, позволял многому просачиваться наружу – даже на глазах у самого Гюго. Стихи из сборника «Утешения» (Les Consolations), вышедшего в 1830 году, которым восхищался Гюго, – прекрасный пример, когда честность скрывает обман: Сент-Бев описал тайные визиты к Адели в то время, когда ее муж «уходил мечтать». Он даже вел с Аделью подобие переписки на страницах «Ревю де Дё Монд», вставляя в свои статьи многозначительные цитаты из любовных писем Дидро. Он, разумеется, понимал, что его статьи скорее прочтет Гюго, чем Адель.
Первый кризис наступил ближе к концу 1830-х годов. Близость с Аделью Гюго стала для Сент-Бева редкой формой литературного анализа. В его случае критик стал знаменитым благодаря своей способности буквально быть «в теме». С Гюго подобная близость была невозможна, особенно последнее время, когда в его гостиной толпились прихлебатели. Следующим логическим шагом должно было стать признание. Если Сент-Бев так и не смог понять, что значит быть Виктором Гюго, то Виктор Гюго прекрасно понимал, что значит быть Сент-Бевом. Сент-Бев сказал, что влюблен в Адель – «Как я виноват и как я глуп!», – но о чувствах Адели к нему умолчал.
Честь требовала положить конец дружбе, но Гюго отказывался порывать с Сент-Бевом:
«Давайте не будем хоронить нашу дружбу, давайте сохраним ее непорочной и цельной, такой, какой она была всегда. Давайте будем снисходительны друг к другу… У меня своя рана, у вас – ваша. Болезненное потрясение пройдет. Время все излечит… Моя жена прочла ваше письмо. Приходите ко мне почаще. Пишите мне всегда. Помните, что в конечном счете у вас нет лучшего друга, чем я»{468}.
Позднейшие отзывы Гюго о Сент-Беве как о существе неопределенного пола, как о человеке, который «задирает подол своей омерзительной юбки и говорит: „Восхищайтесь мной!“», свидетельствуют о чутье, которого ему недоставало в 1830 году. Признание Сент-Бева было извращенным и преждевременным; он, можно сказать, почти признался в любви к самому Гюго.
Тем временем роман Сент-Бева и Адели развивался бурно. После смерти Сент-Бева почти все любовные письма Адели уничтожили из соображений благопристойности; но до того, как бросить письма в огонь, женщина, написавшая их, записала кое-какие примечания, которые были опубликованы в 1957 году. Сохранившиеся куски ярко высвечивают личность самой Адели и тем ужасны.
Одной из ее самых страстных забот были расходы: «Виктор очень расстроится, если узнает, что деньги потрачены, ведь он почти не тратит ничего на себя, так ему не терпится сделать какие-то сбережения». Похоже, в «глазах, похожих на озера» заключены огромные пространства стоячей воды. Родной отец Адели считал, что дочь «выставляет себя в смешном виде»{469}; хотя принято было говорить о ее «испанском величии», многие считали ее просто дурой. Она скучала с умными гостями Гюго, если вмешивалась в разговоры, то всегда невпопад и сникала под грозным взглядом мужа. В июне 1830 года защитник либерального католицизма Монталембер провел вечер в салоне Гюго и был ошеломлен его «музой»: «Гюго был очень занимателен, очень оживлен и очень дружелюбен. Но его жена! О Боги! Какое разочарование! Неужели именно она вдохновила мужа и его друга Сент-Бева на такие восхитительные стихи? <…> Я, который был наполовину влюблен в нее, читая о ней в стихах моих любимых поэтов, просто оцепенел при виде ее грубой внешности, ее неприятного голоса, ее банальности»{470}.
Следует сказать, что Монталембер слегка изменил свое мнение о ее манерах (хотя не о ее уме), когда Адель несколько месяцев спустя похвалила его газету «Будущее» (L’Avenir), а ее «грубость», возможно, стала попыткой избавиться от ангельских крыльев, которые Гюго упорно навешивал на нее с 1820 года. Но даже Сент-Бев в 1838 году признавал: для того чтобы восхищаться Аделью, ее надо любить: «…поразительная и поистине глупая доверчивость позволила мне оценить ум, больше не освещенный любовью»{471}.
Весной 1831 года дружба переживала взлеты и падения. Сент-Беву хотелось то «убить» Гюго (как он сам признавался), то по-прежнему поклоняться ему, лежа у его ног. Он начал подозревать, что наивность Гюго – лишь притворство. Гюго, по-прежнему не ведавший о том, что Адель ему изменила, хватался за каждый признак дружбы и выражался в том высокопарном стиле, который был таким волнующим в его творчестве и таким неубедительным в жизни.
Через три месяца он оценил масштабы бедствия. Некоторые считают: он так и не понял, что Адель ему изменяла. Подобную точку зрения подкрепляют доводом, что Гюго считал бы себя «обесчещенным», если бы все узнал и не попытался убить Сент-Бева на дуэли. И все же он впал в настоящее отчаяние. 6 июля 1831 года он писал Сент-Беву, надеясь спасти либо дружбу, либо брак: «Я потерял вас, а вы потеряли меня. Между нами что-то изменилось. Ужасно сознавать это, находясь в одной комнате, сидя на одном диване, когда мы можем дотронуться друг до друга рукой… Даже обязательство, наложенное на меня особой, которую я не должен здесь упоминать, всегда присутствовать, когда вы здесь, постоянно и очень болезненно напоминает мне, что мы уже не те друзья, что были раньше».
