Борис Соколов - Коллонтай. Валькирия и блудница революции
Следствие по делу Дыбенко поручили вести его вчерашнему товарищу и соратнику Николаю Крыленко — они вместе входили в "коллегию по военным и морским делам" в составе первого Совнаркома. Теперь Крыленко был членом чрезвычайной следственной коллегии при ЦИКе. Вместе с ним следствие вела его жена Елена Розмирович — председатель чрезвычайной следственной коллегии. Они сочли, что вина Павла Ефимовича доказана.
Несколько сот моряков пришли к Троцкому, требуя немедленно освободить Дыбенко и угрожая повесить Льва Давыдовича на ближайшем фонарном столбе. Троцкий не испугался и произнес пламенную речь, в которой убедил матросов, что Дыбенко — трус и дезертир, так что ему даже устроили овацию.
Дыбенко находился под арестом не в тюрьме, а в Кремле. Коллонтай получила разрешение "в течение 19–22 марта ежедневно по одному часу иметь свидание с арестованным товарищем Дыбенко в промежуток от 12 до 18 часов без права передачи писем и записок" и в присутствии охраны. Потом разрешили передачу писем, но "с предварительным прочтением членом следственной коллегии". И "в ночь с 16 на 17 марта" она написала такое исповедальное письмо:
"Счастье мое! Безумно, нежно люблю тебя! Я с тобой, с тобой, почувствуй это! Я горжусь тобою и верю в твое будущее. То, что произошло, до отвращения подло, самое возмутительное — несправедливость. Но ты будь покоен, уверен в себе, и ты победишь темные силы, что оторвали тебя от дела, от меня. Как я страдаю, этого не скажешь словами. Но страдает лишь твоя маленькая Шура, а товарищ Коллонтай гордится тобою, мой борец, мой стойкий и верный делу революции товарищ. Мы работаем, чтобы ты скорее, скорее снова был с нами.
<…> Вся душа моя, сердце, мысли мои, все с тобою и для тебя, мой ненаглядный, мой безгранично любимый. Знай: жить я могу и буду только с тобой — без тебя жизнь мертва, невыносима. Что, что сказать тебе, чтобы ты почувствовал всю силу моей любви? Моя радость, мое солнце, мой Павлуша: ты не знаешь, как я страдаю, но не мучайся за меня — ведь и оторванные друг от друга мы с тобою одно, одно душою и сердцем. <…> Будь горд и уверен в себе, ты можешь высоко держать голову, никогда клевета не запятнает твоего красивого, чистого, благородного облика. На больших людей, как ты, всегда льют и от клеветы, потому что их боятся. Помни одно: не будь несдержан и резок, твое спокойствие, твоя покойная уверенность в твоей правоте — твоя лучшая защита. <…> Помни также каждую минуту, что твой голубь ждет тебя, тебя — напряженно, с мукой, чтобы лететь к тебе навстречу с распростертыми крыльями. Мои руки тянутся к тебе, мое сердце тоскует, мои мысли вьются любовно возле твоей дорогой, безумно нежно любимой головы. <…> Верь, верь мне, мое счастье, мой любимый, что ты еще не раз вернешь свои силы на нашем большом деле, и гляди вперед гордо и уверенно, как гляжу и я, мой ненаглядный, мой Павел, мой муж дорогой. <…> Обнимаю твою дорогую, родную головку, твоя вся и навсегда твоя Шура.
Меня мучает, что у тебя нет твоей шубы с собою, чтобы ты [не озяб], родной, любимый, любимый мой".
Тут перед комиссией встал вопрос, кем Коллонтай приходится арестованному, почему за него хлопочет. И тогда Коллонтай официально предложила Дыбенко стать ее мужем. Павел Ефимович это предложение с радостью принял.
На следующее утро все газеты известили, что Павел Дыбенко и Александра Коллонтай сочетались гражданским браком, о чем в книге записи актов гражданского состояния сделана первая запись. На самом деле никакой книги такого рода тогда еще не существовало.
Впоследствии Александра записала в своем дневнике, что связала себя браком с Дыбенко, чтобы "исключить возможность полного разъединения нас внешними силами и <…> чтобы вместе взойти на эшафот". После брака Крыленко согласился до суда отпустить Дыбенко "под поручительство законной жены". Так ей посоветовал Троцкий.
Освободившись, Дыбенко сразу же уехал вместе с матросами в Курск, а потом в Пензу. Коллонтай, потрясенная, поскольку дала гарантию, что муж будет исправно являться на допросы, тоже покинула Петроград. На следующее утро все газеты вышли с сообщением о бегстве первой советской четы в неизвестном направлении. Правда, очень быстро выяснилось, что они уехали в совершенно разных направлениях. А Дыбенко угрожал по телеграфу, что еще неизвестно, кто кого арестует. Узнать обо всем этом Александре было слишком тяжело.
Коллонтай вспоминала об этом несколько иначе, чем было на самом деле, стараясь представить бывшего мужа в лучшем свете: "Владимира Ильича тревожило: где Дыбенко? Что замышляет? При неустойчивом положении Советской власти — всякое неосторожное выступление представляло опасность, и большую. Я успокоила Владимира Ильича, что я настою на том, что Дыбенко приедет в Москву.
— Вы уверены?
Я была уверена, потому что я любила Павла и верила ему… Я была опьянена своим чувством к Павлу… Начало 1918 года было самое страшное время всей моей жизни. Конфликт между чувством и моими партийными обязанностями (этот конфликт она обычно решала в пользу партийных обязанностей. — Б.С.). Ни для кого в мире и ни для чего я не поступалась тем, чем поступилась, — партийной дисциплиной ради Павла… Раз Павел не вернулся всю ночь. Что это была за ночь! Чего-чего не передумала я. Страдала до отказу. Наутро Павел пришел сконфуженный, с виноватой улыбкой. Уверял, что был за городом у товарища, там не было телефона и никаких средств сообщения. В те дни я еще не знала, что Павел пьет. И, конечно, ту ночь кутил…
На другой день после отъезда Павла в здании соцобеза мне устроили проводы как наркому. Был оживленный митинг. Мне было жалко, что это дело ушло из моих рук. Сама виновата. Все из-за Павла. Москва томила меня. Хотелось быть с друзьями. Поделиться пережитым. Разобраться: что же дальше?.."
Лишь в конце апреля, когда Ленин гарантировал, что ни о каком предварительном аресте не может быть речи, а Дыбенко должен только явиться на суд, беглецы возвратились в Москву
Дыбенко судил народный суд в Гатчине, где он когда-то взял в плен генерала Краснова. Коллонтай написала подробный конспект речи, которую предстояло произнести ее супругу: "Каков бы ни был приговор, я жду приговора справедливого от представителей той же трудовой массы. Я не боюсь приговора надо мной, я боюсь приговора над Октябрьской революцией, над теми завоеваниями, которые добыты дорогой ценой пролетарской крови. Помните: робеспьеровский террор не спас революцию во Франции и не защитил самого Робеспьера. Нельзя допустить сведения личных счетов и устранения должностного лица, не согласного с политикой большинства в правительстве.
Я в оппозиции. Решение уйти из комиссариата. Спешный секретный арест. 48 часов без пищи и воды. Следственный комитет. Доносы. Секретность вредна. Народ должен знать правду о деятельности наркомов. Нарком должен быть избавлен от сведения с ним счетов путем доносов и наветов. Поведение Крыленко: он пачкает мое имя до суда на митингах и в газетах.
Во время революции нет установленных норм. Все мы что-то нарушали. Показания свидетелей, что я не пил. Говорят, я спаивал отряд. А я как нарком отказывал в спирте судовым командирам. Честно сделал, что мог и как умел. Мы, матросы, шли умирать в защиту революции, когда в Смольном царили паника и растерянность".
Речь обвиняемого произвела должное впечатление на народный суд, состоявший из нескольких рабочих, солдат и матросов. 17 мая суд Дыбенко оправдал, сочтя, что перед ним поставили такие сложные задачи, как "прорыв к Ревелю и Нарве, к решению которых он, не будучи военным специалистом, совершенно не был подготовлен…". Но когда Александра вернулась в Москву, Павла уже след простыл.
Погуляв вместе с дружками-матросами и знаменитой цыганской певицей Марией Николаевной целую ночь в подмосковном ресторане "Стрельна", он вместе с ними, но уже без цыганки уехал в Орел, к брату, работавшему в местном Совете. Там пьянка продолжилась.
Ленин отчитал Коллонтай с нескрываемой иронией: "Ну-с, голубушка, что это там вытворяет ваш рыцарь? Если уж это вам так необходимо, так влияйте хотя бы как следует. Похоже, не вы влияете на него, а он на вас".
Александра решила вместе с агитационной бригадой ЦК отправиться на пароходе "Самолет" по Верхней и Средней Волге. Дыбенко поручил неотлучно находиться при ней своему другу, матросу Львову. После выступлений восторженная толпа забрасывала Коллонтай букетами сирени.
В.И. Качалов
Между Ярославлем и Нижним на пароход поднялась выехавшая подработать и подкормиться из голодной Москвы труппа Художественного театра во главе с Василием Качаловым. Теперь было с кем поговорить об искусстве. Качалов рассказал о впечатлении Станиславского, который слышал речь Коллонтай в Москве. Мэтр был поражен, как точно она управляла своим голосом, умея зажечь аудиторию, не переходя на крик. Станиславский считал, что актерам есть чему поучиться у такого первоклассного оратора, как Коллонтай.
