Борис Соколов - Коллонтай. Валькирия и блудница революции
Между прочим, 14 апреля 1998 года, в соответствии с заключением Генеральной прокуратуры Российской Федерации от 14 апреля 1998 года, на основании п. 3 ст. 5 Закона РСФСР "О реабилитации жертв политических репрессий" Александрович был реабилитирован в связи с тем, что "никаких доказательств совершения Александровичем каких-либо противоправных действий против советской власти и революции в деле не имеется. Сведений о подготовке террористического акта над Мирбахом Александрович не имел, а заверение удостоверения от имени Дзержинского, дающее полномочия Блюмкину и Андрееву на аудиенцию у посла Р. Мирбаха, не может служить основанием для привлечения Александровича к уголовной ответственности и его осуждению". Правда, не вполне понятно: а как быть с арестом Дзержинского? Впрочем, к тому времени, когда Александровича реабилитировали, Феликс Эдмундович превратился в очень плохого человека, и его арест вообще могли поставить Александровичу в заслугу.
А ведь Славушка был неравнодушен к Александре, даже предлагал связать их судьбы. Сын губернатора (его настоящее имя — Петр Георгиевич Дмитриевский, а фамилию Александрович он получил от отчима) в 1915 году бежал из ссылки в Иркутской губернии и под видом кочегара на русском судне добрался из Мурманска до Норвегии. Здесь он и встретился с Коллонтай. Она вспоминала: "Мы долго не знали, что он в буквальном смысле умирал с голода, он никогда не говорил о себе. При этом он первым шел на помощь нуждающимся товарищам, и его скромная комната служила пристанищем для всех, кто искал приюта или ночлега. Чтобы не быть в тягость, он поступил рабочим на завод. Рядом с ним за станком одно время работал беглый иеромонах Илиодор (друг Григория Распутина, превратившийся в его злейшего врага. — Б.С.). Но Александрович не подавал руки бывшему погромщику".
Меньшевик Николай Николаевич Суханов (Гиммер) писал: "Этот Александрович был всегда левым, даже весьма левым эсером, находившимся в резко оппозиционном, можно сказать в революционном, настроении по отношению к собственному партийному большинству…Позицию тогдашнего эсеровского рабочего Петербурга представлял именно он, Александрович, в отличие от интеллигентских эсеровских кружков, которые быстро монополизировали партийную марку при помощи культурных сил, нахлынувших в партию после революции из радикального лагеря". Он оставался приверженцем террора. С партийным псевдонимом Пьер Ораж, с фальшивым паспортом на имя Федора Темичева он еще летом 1916 года нелегально вернулся в Россию и встретил Коллонтай в Петрограде уже в качестве члена исполкома Петроградского совета от левых эсеров, но вскоре его вынудило уйти из исполкома эсеро-большевистское большинство Совета.
Узнав об аресте Александрович, Коллонтай тут же поехала в Петроград и остановилась у Зои, которая жила в гостинице
"Астория", занимаясь эвакуацией в Москву правительственных учреждений. У нее был телефон спецсвязи, и Коллонтай, позвонив Дзержинскому, пыталась ему рассказать, какой хороший человек был его бывший заместитель. Это Феликс Эдмундович знал и сам и после подавления мятежа говорил об Александровиче: "…Права его были такие же, как и мои, имел право подписывать все бумаги и делать распоряжения вместо меня. У него хранилась большая печать… Александровичу я доверял вполне. Работал с ним все время в комиссии, и всегда почти он соглашался со мною, и никакого двуличия не замечал".
А на этот раз Дзержинский только сухо заметил: "Лучше вам, Александра Михайловна, не вмешиваться в эту историю. Мы уже вынесли приговор. Александрович расстрелян".
Коллонтай так прокомментировала эту фразу в дневнике: "Сознавать, что "мы" (то есть и я) (как член Президиума ВЦИКа, хотя на заседании, где утверждался приговор Александровичу, она не присутствовала. — Б.С.) подписали смертный приговор Славушке, было мучительно больно. <…> Провела с Зоей в ее комнате бессонную ночь. Нет больше нашего Славушки. Ведь он безумно хотел своим выстрелом разбудить немецкий пролетариат от пассивности и развязать революцию в Германии. <…> Под утро мы вышли на улицу. Светлая, бело-сизая ночь, любимая ночь в любимейшем городе, переходила в день, но Славушки уже нет и не будет. Милый мой Исаакиевский собор. Зеленый скверик. Пока пустынно. Скоро город заполнится спешащими по делам людьми. Кто и что для них Славушка? А ведь он жил и страдал за них! Сколько еще будет жертв ради нашего великого дела!"
Коллонтай вернулась в Царское, написала статью "Памяти товарища Александровича" и наивно отправила ее в "Правду". Там, в частности, утверждалось: "Даже Троцкий признал, что Александрович умер мужественной смертью, как истинный революционер. Значит, есть что-то, что заставляет склонить голову перед его светлой памятью… Его заветная мечта сбылась: он умирал, как не раз говорил мне, с верой, что гибнет за свои принципы… Пусть мы и осуждаем террор, но моральный облик тех, кто беззаветно, во имя идеи интернациональной солидарности и ускорения мировой революции пожертвовал собою, остается чистым и незапятнанным. Такие бойцы навсегда с нами".
Разумеется, статью никто не напечатал, но рукопись сохранилась в архиве Коллонтай.
В дневнике Александра Михайловна так прокомментировала Красный террор: "Стреляют всех походя, и правых, и виноватых. <…> Конца жертвам на алтарь революции пока не видно". Но как будто невинные жертвы пока еще не слишком ее волновали, поскольку защита революции казалась важнее.
С Дыбенко они провели в Москве только два дня, но за эти два дня они успели вполне помириться и забыть все старые обиды. Исключенного из РКП(б) Павла отправили с "особым заданием" на Украину, занятую австро-германскими войсками. Он должен был организовать там партизанскую войну. Каменев передал слова Ленина, что лишь геройское поведение и исключительные заслуги перед революцией могут вернуть его в партию. Коллонтай отправили в текстильные районы (Кинешма, Орехово-Зуево и другие города) для выступлений на собраниях и митингах.
Дыбенко же свою миссию благополучно провалил, успев до ареста в Севастополе отправить Александре единственное письмо: "Дорогой мой голуб, милый мой мальчугашка, я совершенно преобразился, я чувствую, что во мне с каждой минутой растет буря, растет сила. <…> Я решил уехать для организации Крыма, первым делом еду в Одессу. Мой псевдоним Алексей Петрович Воронов. Милый мальчугашка, буд добра <…> через Чичерина достат паспорт на проезд через границу Явка: Одесса, Греческая, 14. Внизу спросит хозяина. Пароль: "Лошадь продается? <…>""
В Крыму, занятом немцами, Павел действовал столь же безуспешно и уже в августе был арестован в Севастополе.
Пытался бежать, но был пойман и в наручниках переведен в симферопольскую тюрьму, где просидел до тех пор, пока его не обменяли на пленных немецких офицеров. После освобождения сразу же отправился на Южный фронт бороться с Деникиным. Оттуда Дыбенко регулярно посылал жене солидные продовольственные посылки, сопровождаемые записками примерно такого содержания: "Шура милая Тебе посылаются продукты которыми ты поделится с голодающими товарищами коммунистами твой друг Павел".
Шура с благодарностью отвечала: "Родной, опять ты балуешь меня, я получила гуся. Спасибо, спасибо! <…> Ну, мой милый, как живешь? Так хочется обнять тебя, приласкать, люблю нежно, многое хотела бы рассказать, но надо прервать, целую твою головушку родную. Напиши мне с оказией, милый, письмо. Хорошо что-нибудь знать друг о друге, чувствуй — в моем сердце всегда ты".
И тогда же Коллонтай восторженно писала: "Брак революционизирован! Семья перестала быть необходимой. Она не нужна государству, ибо отвлекает женщин от полезного обществу труда, не нужна и членам семьи, поскольку воспитание детей постепенно берет на себя государство".
Ее статьи регулярно печатались в "Правде", "Известиях", в других газетах. И столь же регулярно Александра Михайловна выступала на митингах. Бюрократическая же работа была, в сущности, не для нее, поэтому она, по всей видимости, не очень сожалела, что перестала быть наркомом госпризрения.
Коллонтай отмечала в дневнике: "Я пишу эти строки для себя, правдиво до дна. Пишу потому, что в вихре борьбы, строительства, среди гущи людской — я все же одна, очень одна… Я должна позволить себе роскошь поговорить сама с собою, будто говорю с другом. Доброты нет среди нас — вот что мне жутко. Кругом царит столько злобы! И будто каждый стыдится проявить сострадание, сочувствие, доброту… Доблесть быть жестоким. И сама я ловлю себя на том, что стыжусь по-рывов жалости, сочувствия, сострадания… Точно это измена делу! Точно проявить тепло, доброту — значит не быть хорошей, закаленной революционеркой!.. И все кругом такие же сухие, холодные, равнодушные к чужому горю, привыкшие не ценить человеческие жизни и как о самом пустом факте говорящие о казнях, расстрелах и крови…"
