Борис Соколов - Коллонтай. Валькирия и блудница революции
Коллонтай предстояло выполнить еще одну задачу: в Гельсингфорсе надо было побывать на кораблях и убедить моряков в необходимости роспуска Центробалта. "Настроение у матросов возбужденное, — отметила в дневнике Александра. ~ С Измайловым (комиссаром флота. — Б.С.) — конфликты. Историческая, геройская роль Центробалта кончена. Он становится помехой. Говорят — "анархическое настроение умов" надо пресечь в корне и т. д. Центробалт станет лишь страничкой прошлого… Грустно-Живописное заседание в огромной кают-компании "Штандарта". Публика задета, заинтересована, возбуждена. Лица серьезные, внимательные. Один председатель притворяется бесстрастным и невозмутимым, а то — не сдержишь их. Горячая матросня. Речи, речи и речи… Поток, водопад… Отвечают — центробалтщики. Горячатся. Не хотят "полного роспуска"… Из-за резолюции — война, конечно, словесная. Но может дойти и до большего… Настроения у ребят, что называется, "подъемные"… С немцем там можете мириться, а вот насчет комиссаров флота — тут "мы себя отстоим"".
Большевикам, пришедшим к власти и начавшим строить новое государство взамен разрушенного, матросская вольница была больше не нужна. Поэтому Центробалт, созданный этой вольницей, приказал долго жить. Умом Александра понимала необходимость этого. Но сердце ее влекла революционная стихия, которую олицетворяли матросы и ее любимый Павел…
"Совнарком вынес постановление о нашем согласии заключить мир с Германией. Это изменяет всю картину. После этого нам незачем ехать в Европу", — записала в дневнике Коллонтай.
Вечером по телеграфу она связалась с Петроградом. На том конце провода оказался Дыбенко. "Заседание Совнаркома, — зафиксировала в дневнике Коллонтай, — было (но словам Дыбенко) очень бурное. Прекращение войны сейчас кажется невозможным, раз мир должен быть заключен с капиталистами. Что скажут немецкие рабочие? Многие считают, что это шаг, ведущий к гибели всей революции. Мысль о мире с кайзером не укладывается в голове…
Полная неопределенность, что будет с нашей делегацией. Я считаю, что ехать следует независимо от вопроса о немцах. Именно сейчас надо информировать заграницу, разъяснять. Натансон склоняется к тому, чтобы ехать обратно. Левоэсеровское Цека резко против мира с немцами. В Совнаркоме обострение отношений… Мне кажется, что левые эсеры очень крепки сейчас в ЦИКе. В Совнаркоме тон задают наши, и эсеры там вроде "гостей", но когда придешь в Президиум ЦИКа, атмосфера другая. Спиридонова господствует, распоряжается, возле нее — целый штат…
Павел, конечно, горячится и считает, что нельзя мириться с немецкими буржуями, надо их "добить". Обещал приехать сегодня. Просила привезти теплое платье. Очень холодно… Улицы слабо освещены, пустынны. Впечатление города в осаде… Вспоминаю Гельсингфорс весною прошлого года. Тогда он кипел и бурлил. Городом владели моряки: куда ни поглядишь — белые матросские блузы, открытые, оживленные лица, радостно-напористые, волевые и бесстрашные… Тогда население, пролетарское население, шло с нами. А сейчас наших моряков возле Ловизы чуть не растерзали. Классовая вражда в Финляндии острее и беспощаднее. Лютая будет здесь гражданская война!"
И Дыбенко вскоре прибыл в Гельсингфорс. Он сообщил, что на Совнаркоме тоже обсуждался вопрос, подписывать ли с немцами унизительный мир. Почти все были "за", лишь Дыбенко и Сталин "против". Коллонтай решила позвонить в Кремль и выразить свою солидарность со Сталиным. Тот подтвердил, что делегации надо ехать в Европу. Большевистские лидеры надеялись, что вот-вот удастся разжечь пожар мировой революции.
В европейское путешествие делегация отправлялась из порта Або. Туда поехали на специальном поезде. Дыбенко вызвался ее проводить. Александра Михайловна отметила в дневнике, что Або сильно проигрывает, "Отопление, — с восторгом констатировала Коллонтай в дневнике, — накрахмаленное постельное белье, полный комфорт, никаких белогвардейцев. <…> Утром прибыли в Або. В гостинице не кормят и не ухаживают. Нескрываемое неодобрение. Улицы слабо освещены, пустынны, впечатление города в осаде. Павел уехал…"
Никакого парохода для них не оказалось. С трудом удалось подрядить небольшое каботажное судно "Мариограф", причем путь ему по скованному льдами заливу должен был пробивать ледокол "Гриф". О том, как проходило дальнейшее путешествие, можно судить по дневнику Александры: "24 февраля. Утро. Ясное, морозное, солнечное. Минус двадцать. Медленно пробираемся сквозь льды среди внутренних шхер. <…> Все призрачно, нереально. Реальны только солнце и мороз, небо и льды. Покормили вкусным завтраком. Почему-то вспоминается еда — одна ночь в Совнаркоме. Проголодавшись, пошли есть в три часа ночи, еды, конечно, нет, заспанные официанты принесли свежий хлеб и целую кастрюлю паюсной икры. <…> Во всем теле приятная лень сытости и отдохновения.
25 февраля. Остановились возле деревянной пристани рыбацкого селеньица на острове Дагербю, чтобы взять уголь. Погрузка странно затянулась: население, узнав, что на пароходе русские большевики и красные финны, решило нас арестовать. <…> Грузчики относятся к нам недоброжелательно. С берега нас рассматривают с угрюмым любопытством. Все население острова против нас. Лица разглядывающих нас непроницаемы и неподвижны, как финские скалы…
28 февраля. "Мариограф" окончательно обледенел. Из Дагербю нам на помощь вылетели 2 летчика. Не справились с бурей. Оба гидроплана разбиты. Один летчик погиб, другой тяжело ранен. Сидим на своем багаже как погорельцы. Кругом снежная пелена, ничего не видно. <…> Мы от берега в 6–7 километрах. Неужели нельзя достать лошадей и по льду добраться до берега? <…> Так и есть: подали лошадей. Пригодился коньяк: подарили его команде. <…>".
Между тем, 22 февраля был создан Наркомат военно-морского флота, который возглавил Дыбенко, все еще оставаясь в Гельсингфорсе. Его заместителем стал Раскольников.
24—26 февраля Александра написала Павлу большое письмо: "Мой любимый, мой милый, милый, милый собственный муж! <…> К утру завтра будем в Швеции. Чудное зимнее утро, и, когда так красиво крутом, особенно чувствуется твое отсутствие. Не хватает мне твоих милых сладких губ, твоих любимых ласк, всего моего Павлуши, все думы о тебе, о твоей большой работе. Милый, иногда мне кажется, что в эти знаменательные дни, пожалуй, лучше бы, если бы ты был ближе к центру. <…> Когда человек на глазах, ему дают ответственные дела, ставят на ответственный пост. <…> Я все еще как-то не верю, что мы далеко друг от друга, так живо ощущение твоей близости. Мы с тобой одно, одно неразрывное целое. <…> В тебя, в твои силы я верю, я знаю, что ты справишься с крупными задачами, которые стоят перед тобою во флоте, но знаю также, мой нежно любимый, что будут часы, когда тебе будет не хватать твоего маленького колонтая. А большой, пожалуй, даже чаще будет нужен тебе. Нужна очень интенсивная агитационная работа — думаю, как бы помочь тебе в этом <…>.
Мой милый, милый Павлуша, чувствуешь ли, как мои мысли летят к тебе? Ласки вьются волною вокруг тебя и хотят проникнуть в твое сердечко. <…> Как хотелось бы обхватить обеими руками тебя за шею, вся-вся прижаться к тебе, приласкать твою милую голову, найти губами губы твои и услышать твои милые ласковые слова, в ответ на которые так радостно вздрагивает и сладко замирает сердце. Милый! Любимый! Твой голубь так хочет скорее, скорее прилететь в твои милые объятия. <…>
"25 февраля. Вечер. Отвалили! С хрустом подламывается лед. <…> Ночуем во льдах. Я требую свежие простыни. Капитан Захаров, явно не наш, хоть и расшаркивается: "Завтра Стокгольм, там будут и простыни. А сейчас обойдетесь". Пришлось перейти на другой язык: "Я народный комиссар Коллонтай. Именем революции требую выполнять мои распоряжения". Простыни принесли. <…>
Утром слева от нас взорвалась мина. Звук слабый — только высокий фонтан воды.
26 февраля. Мечтали о Швеции, а оказались затертыми во льдах. От напора льда взрывается мина за миной. Бывают случаи, что затертые суда остаются во льдах до весны. Нас все больше сжимает. Распоряжаюсь достать бутылки, чтобы запаковать наши последние прощальные письма. Ищут бутылки. Есть коньячные, но в них еще нетронутая жидкость. Не выливать же ее, когда мина, которая нас подорвет, еще только в перспективе. Спешно пишу письма.
Ветер крепчает. Взрываются мины. <…> Зовут ужинать. Ем без аппетита".
Ночью при свете свечи она писала Павлу еще одно письмо, которое собиралась запаковать в бутылку и бросить в море. Точнее — на лед.
"Мой любимый! <…> Взрываются мины, но настроение бодрое и веселое. Мы у берегов Швеции, но ветер нас гонит обратно. Пока у нас тепло и воды много. Не хватает только тебя, мой нежно-нежно любимый. Нет часа, когда бы я не думала о тебе, — чем нежнее думаю о тебе, тем досаднее, что уехала. Ты в моем сердце неотлучно. <…> Остро до боли, до тоски охватывает желание увидеть тебя, услышать твой голос, твой милый всхлип, который я так люблю. <…> Милый, милый, как было бы хорошо, если бы ты был здесь, тогда не все ли равно, где быть. Пусть бы и попали тогда в эту ледяную западню. <…>"
