Ирениус Эйбл-Эйбесфельдт - Зачарованные острова Галапагосы
Иное дело в аквариумах, где неосмотрительный любитель рыб иногда забывает своевременно отделить территории самцов. Пока более слабый находится на территории победителя, тот не перестает драться с ним.
Гадюки, дерущиеся из-за обладания самкой, также избегают кусаться, а скорее придерживаются определенных правил боя. Самцы гремучей змеи располагаются рядом, сцепившись хвостами и приподняв переднюю треть туловища. В этом положении противники сталкиваются головами. Если падает один, второй свитым в кольцо туловищем прижимает его к земле. Исход борьбы выясняется без какого-либо физического ущерба. Многие ядовитые змеи воюют меж собой подобным же образом. И это понятно: если бы змеи кусались, соперничество между ними неизменно заканчивалось бы гибелью одного, а то и обоих противников.
Восхитительны турниры среди прытких ящериц. После краткой, исполненной в грозных тонах увертюры одна ящерица впивается зубами в затылок другой и крепко сжимает челюсти. Пострадавшая терпеливо ждет, но лишь почувствует, что враг ослабил усилие, незамедлительно кусает его тем же манером. Так они действуют поочередно, пока одна не устанет и не отступится. Молодые самцы часто заканчивают борьбу сразу после того, как первый раз вонзят зубы в затылок более сильного противника. Можно подумать, что они судят о его силе по крепости затылка. Побежденная ящерица, как и морская игуана, кидается на брюхо и быстро перебирает всеми четырьмя ногами на месте, что, видимо, символизирует желание бежать. Затем она быстро убегает. Сходно поведение и других позвоночных. Очевидно, у животных, способных легко наносить смертельные увечья, выработался инстинкт, исключающий печальные последствия в отношении сородичей. Борьба превращается в состязание, подчиненное турнирным правилам, согласно которым поверженному, если тот не в состоянии быстро ретироваться, разрешается принять символическую позу смирения и тем пресечь дальнейшее преследование победителем. Юный водяной пастушок, подвергшийся нападению взрослой птицы, не обороняется, а поворачивается к ней затылком. Ей достаточно один-единственный раз ударить клювом в это чувствительное место, и малыш падает бездыханный, но именно его беззащитность останавливает агрессора. Драки волков, как и собак с виду кажутся грозными. Все переплетаются в один сплошной клубок, который не переставая кружится на одном месте, и все же редко когда на поле боя остаются мертвые тола. Оказавшийся слабее среди прочих прекращает борьбу и покорно подставляет победителю глотку. Тот не уходит и угрожающе рычит, но не нападает. Молодые животные часто в подобных случаях кидаются на спину и покорно виляют хвостом. И когда мы браним наших такс, овчарок, пуделей, они поступают точно так же. Только животные, которые не в состоянии причинить своим сородичам серьезные ранения, лишены подобных тормозов. Да и в самом деле, к чему они, например, голубю, вооруженному лишь тонким клювом? Он может ударить противника крыльями или даже выдрать у него несколько перышков, но нанести большой урон не в его силах. Но как раз среди этих птиц, ставших символом кротости, в неволе случаются роковые происшествия. Горлица, содержащаяся в узкой клетке, способна на то, что вряд ли смог бы сделать волк: зажав противника в угол, она долбит его тоненьким клювом, пока спина жертвы не превращается в одну сплошную открытую рану. На воле более слабый давно бы обратился в бегство.
Невольно мы спрашиваем себя: а наделен ли человек врожденным инстинктом торможения, не позволяющим ему убивать себе подобных? Человек отчетливо реагирует на смирение, проявляемое ближним. Только выродок в состоянии ударить и даже убить молящего о пощаде или плачущего врага. Но научившись применять дубину, человек переступил через врожденный инстинкт торможения. Нанесенный в состоянии возбуждения удар выводил противника из строя, прежде чем тот успевал воззвать к чувствам более сильного. С тех пор техника весьма усовершенствовалась. Если для того, чтобы метнуть в человека копье, требовалось сильное возбуждение, то современный солдат совершенно хладнокровно целится в темное пятно на заснеженной местности. Слабое нажатие на спусковой крючок приводит к страшным последствиям. Миллионы людей познали это на собственном опыте. Механизм действия исконных унаследованных от предков инстинктов не поспевает за развитием военной техники. Оружие явно не учтено в нашем биологическом аппарате, наши врожденные реакции к нему не приспособлены. Мы должны восполнить этот недостаток с помощью разума. Только тогда можно будет надеяться на продолжение рода человеческого.
Галантные бакланы
Я сидел перед гнездом одной из самых редких на земле птиц, представляющей собой огромную ценность для науки. С моря доносился шум прибоя у мрачных скал Нарборо. В бухте грелись на солнце морские львы, на белой от гуано скале теснились морские игуаны. Но на сей раз мое внимание привлекали не они, а две пары странных птиц, свивших себе гнезда на голом камне. Эти невысокие, почти плоские сооружения были построены из морских водорослей, скрепленных высохшим гуано. Вокруг гнезд декоративно желтели морские звезды, тут же лежали два свежих пучка морских водорослей. В этих нехитрых гнездах сидели птенцы: в ближайшем ко мне — один, а в том, что подальше, — двое. Уродливые существа, покрытые темно-коричневым пухом, с длинными шеями, крохотными обрубками крыльев, черными как смоль утиными лапами, с такой же черной почти лысой головой и длинным изогнутым на конце клювом. Они лежали, почесываясь, в тени, которую отбрасывала на них своим телом взрослая птица. В ней было что-то от пресмыкающегося. Приземистое туловище темно-коричневой расцветки опиралось на черные утиные лапы. Хвост был короткий и растрепанный, шея змеевидная. Поражали глаза, совершенно необычные для птиц, — зелено-синие. Темный клюв, длинный и массивный, не отличался от клюва европейского баклана. Самым замечательным в баклане были, конечно, крылья. С виду обыкновенные, покрытые маховыми перьями, они были смехотворно малы по сравнению с крупным туловищем, не достигая и трети его длины. Крылья имели жалкий вид. Многих перьев недоставало, другие отрасли лишь наполовину. Словом, для полета они явно не были пригодны, но зато прекрасно выполняли роль своеобразного зонтика: тень от них закрывала птенцов от солнца.
Да, то что я увидел в тот день, сегодня мне кажется неправдоподобным, и все же это была реальность. Я сидел перед гнездами нелетающих бакланов, птиц, близких к вымиранию в наши дни. Эта птица, обитающая ныне только на Нарборо и на противоположном берегу Альбемарля, служит последним доказательством того, что пернатые, живущие на острове, где у них нет врагов, могут без ущерба для рода утратить способность к полету. Другие известные примеры — гигантские гагарки наших северных островов и дронты Маврикия. Но и первые и вторые давно вымерли, а дни нелетающих птиц Новой Зеландии уже сочтены.
Взрослые бакланы терпеливо, лишь изредка почесываясь, стояли под знойными лучами солнца. Мне тоже было невыносимо жарко. Время от времени птицы явно от скуки затевали ссору и угрожающе стучали клювами, склонив голову в сторону соседа, но расстояние между гнездами ровно в два раза превышало длину их шей, и тут уж, как ни старайся, все равно не дотянешься. Да и спор был не очень серьезный, он производил впечатление некоего установившегося ритуала, своего рода формальности, пользуясь которой каждый напоминал соседу, где проходят его границы. Сначала бакланы угрожали и мне, но вскоре успокоились. Может быть потому, что я не умел так же хорошо стучать в ответ.
Немного погодя я, видя, что бакланы продолжают стоять в прежних позах, уже собрался было уходить, как вдруг в одном гнезде птенцы зашевелились, вылезли из-под крыла своего родителя, вытянули шеи кверху и быстрыми движениями клювов забарабанили по его глотке. Птица сначала попыталась уклониться от малышей — она поднялась и отогнула голову назад, но те забарабанили еще энергичнее. В конце концов это раздражение вызвало у баклана рвотный рефлекс. Казалось, что его тошнит. Он давился, давился, и вдруг широко раскрыл клюв и нагнулся вперед. Птенцы только того и ждали. Тот, что побойчее, буквально всунул всю голову птице в глотку. Когда через некоторое время птенец вытянул голову наружу, он делал энергичные глотательные движения и с его клюва свисало щупальце наполовину переваренной каракатицы.
По всему виду взрослого баклана было ясно, что теперь он не прочь был бы отдохнуть, но второй малютка тоже жаждал получить свою порцию. Лишь накормив птенца, птица встряхнулась и снова приняла вертикальное положение. Три четверти часа протекли без всяких происшествий, если не считать того, что я медленно, но верно поджаривался на солнце. Мне придавал силы только пример не теряющих бодрости килехвостов, здесь особенно темных. Огнедышащая жара была им, видимо, вовсе не в тягость. Я поймал нескольких ящериц и успел схватить за хвост красивую галапагосскую змею шоколадного цвета в тот самый момент, когда она у моих ног собиралась юркнуть в расселину. Я сунул ее в мешок с ящерицами. Десять минут спустя заглянул внутрь. Змея заметно потолстела, а ящериц стало меньше. Одну змея проглотила полностью, вокруг второй уже обвивалась кольцами, а голову зажала в пасти.
