Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020 - Людмила Владимировна Зубова

Огры делают бобо,

так бобо, как нам слабо,

но бобее во сто крат,

если огры говорят

и ярмо их и клеймо

превращаются в бонмо,

а клеймёные слова

подвизаются в ать-два.

Игорь Булатовский. «ИЗ У. Х. ОДЕНА» [111].

В современной поэзии встречается и суперлатив (превосходная степень) существительного:

что было дальше

дальше была бóльшая боль

дальшая даль

ночшая ночь

сквозь сквозную сквозь

тучнейших туч

многотóчней точь-в-точь

скрозь коррозий скрозь

лучший луч

не в бровь

но не врозь

Гали-Дана Зингер. «Старая сказочница» [112] ;

Любезный брат и друг духовных выгод,

когда я вижу мост, я мыслью выгнут,

а сердцем серебрюсь, как под мостом

течение малейшим лепестком.

Великотрепетный мой друг светлейший

(немедля назовем ветлу ветлейшей,

а то ещё бесследно расхотим),

приветствую тебя, ты мне родим!

Владимир Гандельсман. «Любезный брат и друг духовных выгод…» [113].

Многочисленность поэтических неологизмов типа птицая, веснее, ветлейшей впечатляет и заставляет задуматься о том, почему же поэты, пишущие в разных стилях, принадлежащие к разным поколениям, живущие в разных городах и странах, так настойчиво образуют авторские прилагательные от существительных, компаративы существительных и экспрессивные тавтологические конструкции с разными частями речи на месте прилагательных или наречий? Может быть, причина в том, что поэтам (а значит, поэзии, а следовательно, и языку) нужна именно эта ощутимая связь между предметами, признаками, обстоятельствами, действиями?

Если волей поэтов появляются такие полные прилагательные, как птицая, куклая, поэтый, клюквых, гондолых, бутылое, калеких, тыщий, кошие и мн. др., то сама система языка диктует, что слова птица, кукла, поэт, клюква, гондола, калека, тыща, коша можно воспринимать как краткие прилагательные. В таком случае почти любое непроизводное существительное (т. е. не осложненное суффиксами) является потенциальным прилагательным, следовательно, сохраняет в себе способность быть синкретическим именем.

Кроме того, поэзия показывает, что любое предметное существительное имеет тенденцию стать признаковым[114], так как в процессе функционирования языка оно получает разнообразные коннотации. Например, слово весна может употребляться в сравнительной степени потому, что в сознании человека это не только один из сезонов года, но и время потепления, оживления природы и чувств; слово метро – это не только вид городского транспорта, но и пространство подземной архитектуры. В строке Е. Хорвата Чем мертвее мы, тем церквее земля форма церквее мотивирована тем, что на земле каждая могила с крестом подобна церкви и по внешнему виду, и потому, что это место общения с потусторонним миром. Коннотации появляются не только у существительных, но и у других частей речи. Компаратив местоимения я в строке Хорвата Яее тебя нет самого меня может быть понят примерно так: ‘ты в большей степени я, чем я сам’; формы никогдее у Е. Клюева и никудее у Н. Азаровой вызваны тем, что отрицанию как явлению логики сопутствует эмоция безнадежности.

Авторские существительные-определения

Синкретизм имени и признака проявляется также при создании таких сочетаний двух существительных, одно из которых выполняет функцию определения (по модели фразеологизмов типа жар-птица, бой-баба, а также заимствованных моделей типа интернет-коммуникация, Кролик-бар)[115]:

Голубь как белая бабочка ходит-ходит,

не верь, не верь, что у него утро.

И это дни идут назад, на когтях лапы

и рёв иллюзий эволюционных,

как рвут дожди мои скандал-руки.

Не верь, не верь, моё дитя золотое,

ты златотканно, и в моих Микенах

лист перевёрнут… Свист ста!

Виктор Соснора. «Мотивы Феогнида. Энеада» [116] ;

Мой дом стоял, как пять столбов, на холме с зеркалами.

Топилась печь, холод хорош, а стекла-ртуть зачем-то запотевали.

Как говорится, грусть моя не светла, направо дверь-дурь белела.

Да в жилах кровь, как мыльный конь, к пункту Б бежала.

Виктор Соснора. «Босые листья» [117] ;

Вот Гнильпросветуголок

   кладбища новосельного,

      гниль-огонек. Вечерами

Здесь собираются жмурики —

   смертожители местных могил

Посмотреть в телевизоре

   розыгрыш черепа… матч

Вспомнить попойки гнилушные,

   бормотушно-багровые ночки,

Вспомнить, вздохнуть и вернуться

В Червогриб многоместный,

   растущий сквозь недра земли.

Сергей Стратановский. «Вот Гнильпросветуголок…» [118] ;

Я обернусь – при синь-луне

Моя сестра плывёт в челне.

   Иное на её лице.

Что, госпожа, в твоём ларце?

Святынька? Баночка румян?

…На поле – войско басурман.

Мария Каменкович. «Я человек травы да туч..» [119] ;

Лавина холода

спрессована в гармошку.

Сыграй мне, лёд,

свой шлягер на дорожку,

вруби мой след

в каток мороз-пути

И отпусти

дышать морозным бунтом.

Ольга Залогина. «Впитай меня…» [120] ;

Я, превратившись в слух и в голос,

в минус, подобный лишь лосю, чьи

лоб-лабиринты суть та же голость

сучьев, умноженных на в ночи

скрипы их… ибо способен минус

и к умножению. Разве та

Крит-пустота, что застроил Минос,

не многократная пустота?

Илья Кутик. «Слух и голос» [121] ;

В «Обувь»-магазине русалка

Кислую состроила мину.

Кладбище. Мягкая посадка.

Первое время. Тихо-мирно.

Плыли бы Летою желанной,

Только засыпаны истоки.

Здравствуй, солдатик оловянный,

Бывший стеклянный, жаростойкий.

Ольга Зондберг. «Война» [122].

Синкретическое существительное-прилагательное типично для языка фольклора, и эта модель воспроизводится в соответствующей стилизации:

А Господь по берегу похаживает,

На омут-стынь будто и не посматривает,

Соболиные брови все похмуривает,

Томит душеньку-слизь, испытывает.

А и Сам-то плетет сети шелковые,

Уду ладит снастную, крюкастую,

Уду ладит, ворчит-приговаривает:

«Вот уж как еще раз Меня да не послушаешь,

Как пойдешь без ума смеяся, купатися —

Вот годи! Тогда не пощажу,

Судом праведным тебя засужу,

Отдам тебя ужам – спекулаторам-сторожам,

Пустят тя по кругу, стерлядью дочь,

Разнесут костоньки на четыре волны!

Ну, давай, подплывай, хайло разевай,

Хайло пузырявое, гнилой роток

Лови в роток сталь-востёр крючок.

Крючок глотай, да не спрашивай,

На какого уловлю тебя, душа, червя,

На того ли на сладкого опарыша,

На Моё ли сырое кровь-серденько».

Сергей Круглов. «Душе, душе моя…» / «Потопные песни» [123].