Неуловимая реальность. Сто лет русско-израильской литературы (1920–2020) - Роман Кацман
В начале 2000-х годов концепция литературного реализма обрела новое дыхание в виде движения «нового реализма», в частности в русской литературе и критике. Сергей Шаргунов провозгласил новый реализм как естественный поворот литературы к серьезной репрезентации очевидного и типичного [Шаргунов 2001]. Валерия Пустовал провела различие между реализмами отображения реальности и истины, с одной стороны, и символическим реализмом как поиском таинственной реальности и интерпретации ее скрытых знаков [Пустовал 2005]. После бурных дискуссий, в которых новый реализм был назван одними «крайней искренностью» [Новиков 2007], а другими – «мифом» [Беляков 2007], эта волна сошла на нет. В 2010-х началась «вторая волна», включающая в себя националистическую тенденцию [Рудалев 2011] и поиски «положительного, в духовном смысле, героя» [Салуцкий 2011], пока и она не «ушла в историю» [Сенчин 2014]. Это кратковременное, но яркое движение, по большей части потерявшееся в тавтологии, свидетельствует о том, что главной проблемой всегда оставался не способ выражения, а определение реальности, объекта и жизни. Другими словами, это проблема порождения сегодняшней культурной реальности.
Для решения этой проблемы Джеймисон определяет реализм как эмерджентную и неразрешимую антиномию между «режимом прошлого-настоящего-будущего и персональных идентичностей и судеб», с одной стороны, и «имперсональное сознание вечного или экзистенциального настоящего». «Вечное настоящее» или «редукция к телу», которое изолировано и автономизировано, приводит к тому, что читатель переживает некие «аффекты», которые не имеют наименований и «каким-то образом ускользают от языка» [Jameson 2013: 25,29]. Джеймисон пишет: «Аффекты – это сингулярности и интенсивности, скорее экзистенции, чем сущности, и они успешно подрывают более установившиеся психологические и физиологические категории», «становятся органом восприятия самого мира» [Jameson 2013: 38, 43]. Однако без ответа остается вопрос, что такое «сам мир» («world itself»), когда он ускользает от означивания и категоризации. Если Джеймисон прав, то такой наивный и такой не постмодернистский вопрос, как «что есть реальность», становится еще более критическим.
Развитие нового реализма в литературе связано с «реалистическим поворотом» в новейшей континентальной философии [Braver 2012]. Начиная с 2000-х годов набирает силу движение «спекулятивного реализма» или «объектно ориентированной онтологии»[6], возникшее отчасти под влиянием философии Жиля Делёза, которое отрицает антропоцентризм и привилегированный доступ человека к познанию, ставит человека в один ряд с объектами и машинами и тем самым вписывается в ландшафт постгуманизма. На его основании формируется и новая эстетическая концепция [Speculative Aesthetics 2014]. В основании спекулятивного реализма лежат идеи ряда философов. Квентин Мейясу пишет о несостоятельности принципа корреляции бытия и мышления, о контингентности как единственной доказуемой категории мира фактов и объектов и о хаосе как принципе связности последних. Грэм Харман отстаивает идею об автономном и непознаваемом существовании объектов, в которые включены также нематериальные сущности и отношения.
Реализм 4.0 движется, хотя и в контексте той же проблематики, но, скорее, в противоположном направлении, ставя объекты и машины в один ряд с людьми и приближаясь, таким образом, к мифологическому типу мышления, соединенному с новейшей научной парадигмой и осознанием ее технических воплощений. Реализм 4.0 можно поэтому считать частью «нового гуманизма» [Lipovetsky 1999: 247], или «гипергуманизма» [Михайличенко, Несис 2001], – таким слиянием реальности и виртуальности, при котором любой объект мифопоэтически распознается как воплощенная личность. Русско-израильский реализм 4.0 соединяет в себе, следовательно, наиболее древние и наиболее современные типы понимания культурной реальности. При всех различиях между реализмом 4.0 и спекулятивным реализмом идеи последнего могут служить основанием для переосмысления нашего понимания реализма как такового.
Русско-израильская литература существует в многомерном и неопределенном культурном пространстве. Она не просто бикультурна и транскультурна, но, как квант в суперпозиции, находится одновременно в нескольких культурных состояниях, каждое из которых в разные моменты воспринимается ею как «иное» и потому всегда новое. Поэтому я буду называть ее неокультурной, ведь ни о переходе в иную культуру (транс-), ни о равносильном принятии двух культур (би-) речь в данном случае идти не может. Приставка же «нео» сигнализирует о двух процессах одновременно: принятие новой культуры и консервация старой как усилие, попытка (повторная, вторичная) или даже эксперимент. И поскольку, как и в квантовой механике, это состояние неопределенно, а его «измерение», то есть изучение, будучи проводимо в рамках одного или нескольких языков и культур, меняет само это состояние, то русско-израильская литература представляется бесконечно изменчивой и принципиально неопределенной и неопределимой. Ее культурная «суперпозиция» оказывается конфигурацией ее дискурса, ее темой и художественным методом.
Причина возникновения новой культурной ситуации в израильской русской литературе заключается в особенностях того сообщества, в котором эта литература рождается и развивается и которое не позволяет ей застыть или отмереть, несмотря на не прекращающиеся десятилетиями пессимистичные предсказания. Русскоязычное сообщество Израиля имеет ряд черт, сочетание которых выделяет его из ряда других эмигрантских и репатриантских (или экспатриантских) сообществ в мире. Во-первых, оно является частью национального большинства: оно почти целиком состоит из евреев. Во-вторых, оно социоэкономически интегрировано в израильское общество: многие его члены весьма преуспевают в политике, науке, промышленности, искусстве. В-третьих, оно пользуется известной культурной автономией: внутри сообщества функционируют издательства, журналы, газеты, клубы и другие организации. В то же время каждый из этих признаков проявляет высокую степень нестабильности и хаотичности: принадлежность к национальному большинству отнюдь не всегда означает общность культурных ценностей, знаний, компетенций, интересов, практик, привычек и менталитета; среднестатистическая интегрированность не исключает выпадения целых социальных слоев, например людей старшего поколения, притом что именно они зачастую являются основными носителями культуры страны исхода, а также выпадения отдельных, но знаковых в культурном смысле фигур, каковыми, например, являются не прижившиеся в стране писатели; границы культурной автономии весьма расплывчаты и обладают высокой изменчивостью, что проявляется, среди прочего, в том, что институции и проекты, возникающие в сообществе, имеют зачастую короткий срок жизни, и даже их языковая, культурная и идеологическая направленности могут меняться в короткие сроки, в зависимости, например, от политики Российской Федерации и отношения к ней в мире и в Израиле.
Сообщество израильских русскоязычных писателей, существующее внутри такого социального сообщества, обладает всеми его сложными признаками в еще большей степени и в наиболее концентрированной форме. Если их суммировать, то это сообщество можно определить как диссипативное сообщество эмерджентного типа: внутри хаотической системы с высокой энтропией, то есть склонной к затуханию и умиранию, не вполне предсказуемо появляются и исчезают новые формы самоорганизации, характеризующиеся высокой структурированностью и снижающие энтропию системы как целого. Соотношение воображаемых и реальных (ежедневных [Bauder 2011]) составляющих этого сообщества, а также тех, что относятся к «community of fate», к «community of choice» или даже к «community of
