«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода - Вера Аркадьевна Мильчина
Однако если сказанное более или менее подходит к очерку 1841 года, своеобразия пьесы 1830 года эти слова не передают ни в малейшей степени. Очерк 1841 года описывает нравы; пьеса 1830 года изображает не столько нравы, сколько человеческую глупость, доведенную до абсурда.
Все, кто писали о Монье, от Теофиля Готье, упрекавшего его в том, что он «не выбирает, не смягчает, не преувеличивает… Это уже не комедия, а стенография» [Gautier 1855: 1], и Бодлера, приравнявшего его создания к дагеротипам [Бодлер 1986: 166], до Реми де Гурмона и Поля Феваля [Saïdah 2003: 465; Bassy 2005: 109], считали его создания просто копией действительности. Монье и сам пишет об этом в предисловии к сборнику 1830 года: «В сценах, нарисованных с натуры и подслушанных, автор выступает всего-навсего издателем славных деяний своих персонажей» [Monnier 1830: XIII].
Между тем было бы неправильно сводить сцены Монье исключительно к зарисовкам с натуры. Как пишет современный исследователь, уже в первых своих альбомах литографий
Монье создает абсолютную иллюзию реальности, воспроизведенной во всех деталях, своего рода репортаж из чиновничьей конторы, из простонародных кварталов или с другого берега Ла-Манша. Между тем на самом деле он изображает не «настоящую» реальность, а реальность, разыгранную комедиантами [Bassy 2005: 115].
Монье почти любуется той концентрацией бессмыслицы, до которой он доводит своих героев, и теми деформациями, которым они подвергают французский язык. Некоторые его современники предавались традиционным, по-видимому, для всех эпох стенаниям по поводу порчи современного языка; ср., например, восклицание Жюля Жанена:
Грустно и удивительно видеть, как французская нация, прославленная своей утонченностью, забавляется шутками беглых каторжников. Тут вы замечаете, что больше не знаете ни одного слова этого прекрасного французского языка, так замечательно устроенного и так замечательно звучащего. Это уже не язык, это чудовищный жаргон, это арго, рожденное на рынках и перекрестках [Janin 1843: 173].
Подход Монье совсем иной; как справедливо отмечает новейший исследователь его творчества [Saïdah 2003: 463], Монье не философ, не визионер и даже не сатирик, а юморист; он не бичует пороки общества, а насмехается над забавными недостатками посредственных людишек, которые населяют «антигероический» мир и повторяют одни и те же клише. Причем многие из тех абсурдных глупостей, которые изрекают его персонажи, слишком талантливы и остроумны, чтобы быть простыми зарисовками с натуры. Перед нами – своего рода эстетизация глупости, бывшая довольно распространенной во французской литературе 1830‐х годов; см. хотя бы очерки «Парижские беотийцы» и «Мода в Париже», вошедшие в уже упоминавшуюся «Книгу Ста и одного» [Мильчина 2019а: 388–436, 577–592]. Совместное чтение книг и/или газет – тоже устойчивый мотив очерков о привратниках и привратницах, но под язвительным пером Монье и роман Дюкре-Дюминиля, сам по себе богатый высокопарными восклицаниями и велеречивыми описаниями, превращается в образец бессмыслицы (Монье не столько цитирует его, сколько остроумно пародирует манеру романиста)[292].
Именно игра с устойчивыми формами языка и теми изменениями, какие они претерпевают в устах глупцов, привлекла к Монье внимание прославленных писателей последующих поколений.
Одно из самых знаменитых созданий Монье – фигура напыщенного преподавателя каллиграфии Жозефа Прюдома, выведенного впервые именно в «Народных сценах». В этом персонаже насмешка над парижским буржуа смешана с самоиронией: в 1842 году Монье нарисовал пером и акварелью свой «Автопортрет в виде господина Прюдома», в 1870 году позировал в этом образе фотографу Этьенну Каржа, а в 1857 году выпустил собственные воспоминания под названием «Мемуары господина Жозефа Прюдома». Об этом отождествлении автора с персонажем Теофиль Готье писал, что «сам Монье по мере того, как жил со своим созданием, усвоил себе его повадки, его позы, его интонации и его фразеологию, и нередко в самый остроумный монолог он на полном серьезе вставляет витиеватую фразу в духе Жозефа Прюдома, а сочиняя письмо, ставит под ним торжественный росчерк учителя каллиграфии, придуманный некогда для своего героя» [Gautier 1855: 2]. Монье, актер и мистификатор, нередко «с флегматической иронией» сам произносил монологи от лица своего героя; один из них воспроизвел лично знавший его писатель Шанфлери:
С некоторых пор я слегка охладел к монархии, – возвещал Анри Монье тоном господина Прюдома, – всему виной преступная снисходительность Людовика XVI, согласившегося взойти на революционный эшафот; ведь, ступив на первую его ступень, он, можно сказать, освятил своим примером все злоупотребления Террора [Champfleury 1879: 157].
Во французской литературе у Монье немало наследников. Пристальный, почти любовный интерес к глупым высказываниям и исковерканным словам роднит его с Бальзаком. Главное создание Монье – Жозефа Прюдома, «самое полное воплощение глупца» [Balzac 1996: 778], «синтез буржуазной глупости», «великолепного болвана» [Gautier 1855: 1], изрекающего афоризмы, в которых очевидное перерастает в абсурдное, высоко ценил Гюстав Флобер. Он безусловно имел в виду Прюдома и когда работал над фигурой аптекаря Оме, персонажа «Госпожи Бовари», и когда составлял «Словарь прописных истин» [Melcher 1950: 181, 202, 203]. Автор книги, специально посвященной «Словарю прописных истин», упоминает Монье как одного из зачинателей традиции составлять «сборники клише и готовых фраз», а сам Флобер о многих своих «прописных истинах» говорил: «как сказал бы Прюдом» [Herschberg-Pierrot 1988: 22, 21]. Наследником Жозефа Прюдома можно считать и гротескного короля Убю, придуманного Альфредом Жарри [Gendron 1970; Grivel 2007]. А в XX веке уроки Монье очевидны в творчестве Раймона Кено: знаменитая фраза, с которой начинается его роман «Зази в метро» «Doukipudonktan» и которую можно приблизительно перевести как «хтоэтатутваняит?», – это продолжение той традиции искажать слова, которой отдал богатую дань Монье, чьи герои превращают Minuit в ménuit, а mystère в Ministère. Кено свою связь с Монье признавал: он называл этого автора первым из тех, кто фонографически фиксировал разговорный язык [Longre 2005: 37], и рассказывал, что народный язык он узнал среди прочего, когда в юности читал Монье [Queneau 2005: 174]. Другой знаменитый автор XX века, которого можно назвать продолжателем традиций Монье, – это Эжен Ионеско, который тоже признавал связь с предшественником и называл Монье одним из тех, кто повлиял на его драматургию [Kamyabi 1992: 148]. Если упоминание в одной из пьес Монье господина и госпожи Годе – не более чем случайное сходство с названием знаменитой пьесы Сэмюэля Беккета, то о сходстве установок обоих этих авторов на игру с клише, которая делает слово самоцельным и почти лишенным реального смысла, современный исследователь пишет вполне всерьез и с немалыми основаниями [Cabanès 2012: 35][293].
Продолжение традиций Монье (насколько сознательное – вопрос отдельного исследования) можно разглядеть и
