Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев
Я не берусь утверждать, что сказанное мной только что относится к трактатам Данте в той же мере, в какой это относится к текстам, скажем, барочного герметизма. Флорентиец в этих своих сочинениях интересовался именно решением технических задач, но при этом приоткрыл перед читателем исключительные глубины саморефлексии. Казалось бы, мое утверждение парадоксально, но это не так. Первичный импульс, рождающий текст, может быть не только творческим, но и социальным. Об этом создатели текстов предпочитают умалчивать с хитростью дамасских купцов. Но Данте безнадежно прямодушен в своем флорентийском высокомерии. Обращаясь к науке, он попутно с рассуждениями об иерархии небес, этике, лингвистике и идеальном политическом устройстве устремляет к читателям и некоторые свои исключительно нетривиальные рефлексии социальной обусловленности креативности. То есть, говоря современным языком, он обращается к социологии творчества.
Под этим углом мы и рассмотрим три научных трактата флорентийца, стараясь извлечь из них прямой авторский ответ на поставленный нами в начале вопрос о причине написания этих текстов. Не будем говорить о внутренней креативности, порождающей идею-в-сознании, поговорим о креативности внешней, заставляющей человека облекать мысль в слово и придавать словам форму текста. В фокусе нашего интереса – не реконструкция «научных представлений» XIV века или Дантовой политической и социальной онтологии, но лишь те его рефлексии, что были в первую очередь важны для него самого, а значит, пусть и опосредованным образом, являются авторефлексиями, чей вектор направлен в самую суть мыслительного опыта флорентийца.
Титульный лист трактата Данте Convivio. 1521
Convivio следовало бы назвать «апологией Данте» – столь сильно у текста стремление защитить своего творца от всевозможных обвинений, воздвигнув между обвинителями и обвиняемым непреодолимую стену интеллектуального и этического авторитета. Ни до Convivio, ни после текстам флорентийца не приходилось оправдываться, защищаться, обороняться, они лишь милостиво нисходили к читателю, донося до него некие таинственные мыслительные свидетельства. Обратимся же к структуре этого сочинения, чтобы за причудливой риторикой уловить логику защитной речи изгнанника.
Как известно, Convivio остался незаконченным: существуют лишь четыре его трактата, притом первый из них является введением. Структурно он весьма схож с Vita Nuova, ибо каждый из трактатов, кроме вводного, представляет собой комментарий к канцонам. Однако сходство это всеми признается формальным, так как цели, с которыми используется один и тот же прагматический ход, диаметрально противоположны: если в первом своем тексте Данте захватывает еще неисследованное пространство выражения идей, то во втором – защищается, принужденный отступить в уже изведанное всеми поле схоластики. Впрочем, и здесь хитроумный флорентиец не смог отказать себе в удовольствие воплотить в тексте некоторые инвенции.
Итак, мы видим первый трактат «Пира». Нам сразу же бросается в глаза умелый риторический выпад, дерзко произведенный флорентийцем из-за мощной мраморной спины Стагирита: Tutti li uomini naturalmente desiderano di sapere – «все люди естественным образом желают знания» (I, I). В первой же строке трактата содержится тезис, который может показаться банальным лишь при самом поверхностном чтении. Казалось бы, что удивительного в этих словах, и разве они не правдивы? А удивительно, на мой взгляд, то, что речь идет о tutti li uomini – «всех людях». Иными словами, Данте утверждает, что знание является целью всего человечества и каждого человека в отдельности. Далее читателю поясняется, что знание есть инструмент самосовершенствования человека, стремление же к самосовершенствованию заложено изначально в природе каждого творения. В нескольких словах флорентиец дает головокружительную перспективу интеллектуальной деятельности, безапелляционно утверждая, что 1) стремление к знанию обще всем; 2) процесс познания тождественен совершенствованию человеком своей природы; 3) стремление в человеке к самосовершенствованию, то есть к познанию, заложено в его природе изначально, являясь неотъемлемым атрибутом. Следовательно, стремление к познанию является неотъемлемой и необходимой функцией человеческого существа. Помыслив это вслед за Данте, я не могу удержаться, чтобы не высказать своего удивления весьма распространенной у нас близорукой исторической перспективой, согласно которой столь «прогрессивная» и «модерновая» идея могла родиться не ранее чем в эпоху Просвещения. Не забудем также, что Convivio – не эзотерический текст, ему сознательно была придана такая прагматика, чтобы она присоединилась к множеству сознаний читателей, а из этого с необходимостью следует, что столь «современный» взгляд на роль интеллекта разделяло достаточное количество людей.
Но вернемся к тексту. Из отмеченных мной трех Дантовых тезисов, помимо далеко идущих философских выводов, следует, что а) текст Convivio потенциально рассчитан на всех людей; б) речь в трактате пойдет о социологии знания. Второе мое утверждение тут же находит блестящее подтверждение – флорентиец начинает свое рассуждение об актуальных способностях людей к познанию. Из него следует, что лишь малая часть людей, коим не преграждают путь к познанию ни внешние, ни внутренние причины, способна реализовать свой когнитивный потенциал. К этим людям и обращены трактаты Convivio. Однако, очертив круг читателей с помощью столь высокомерной геометрии интеллекта, флорентиец неожиданно нарушает внешнюю логику текста и обращается к самооправданиям. И здесь мы оказываемся в самой сердцевине Дантовой социологии творчества.
Самооправдание, к которому принуждает себя флорентиец, сперва касается лишь формальных, прагматических вещей, а именно: недозволенности рассуждений о себе самом и излишней темноты текста трактатов. Данте решил с ходу предупредить читателя о своих инвенциях, внесенных в уже установленную прагматику современного ему трактата, и оправдаться в этом, то есть обосновать свое право создавать новые вариации классической прагматики на заданную самим ее существом тему. Присмотримся же к этим инвенциям. Pariare alcuno di se medesimo pare non licito – «Говорить о самом себе представляется непозволительным» (I, II) – утверждает флорентиец и тут же вспоминает Боэция и Августина, нарушивших это правило. Однако оба эти авторитета Средневековья имели на то уважительные причины, и Данте их называет: Боэций стремился оправдать la perpetuale infama del suo essilio – «постоянный стыд своего изгнания», Августин же – передать людям опыт превращения жизни «из нехорошей в хорошую, из хорошей в лучшую, а из лучшей – в наилучшую» (I, II). Замыкается это описание уважительных причин такими любопытными словами: «…поэтому, если и тот и другой довод меня извиняют, то хлеб из моего зерна достаточно очищен от первого своего пятна». Иными словами, Данте в виде скромного оправдания распускает павлиний хвост гордости, утверждая, что не только горечь изгнания, подобно Боэцию, заставляет его говорить о себе, но и уникальность своей жизни, своего
