Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев
Итак, я вновь задаюсь уже знакомым читателю вопросом: в чем причина создания Дантовых текстов? На сей раз, уйдя от Vita Nuova и еще не достигнув «Комедии», я обращаю свой взгляд к трем сочинениям периода изгнания, а именно к Convivio, De vulgari eloquentia и De Monarchia. Моей первой целью будет не смысл этих текстов, но именно причина возникновения, заставившая их обрести ту форму, в который мы их видим ныне.
Даже не обращаясь к анализу текста, позволю себе вслед за многими отметить самоочевидный и тривиальный факт: эти три сочинения, созданные флорентийцем в изгнании, обладают, в отличие от его первого и последнего текстов, достаточно канонической для Средневековья прагматикой. Более того – субъективный, «человеческий» элемент, неотъемлемый для Данте от любого созданного им текста, в этих сочинениях искусно прячется от охотников за мыслительным опытом в сумраке схоластической пещеры, чей вход заботливо скрыт от посторонних глаз паутиной стилистических упражнений и латинских цитат. Эта скрытность, столь противная геометрически прямому разуму флорентийца, требует объяснения и смещает центр тяжести в интерпретации текста от его эгоцентричной и центробежной смысловой сердцевины к внешней, панцирной, кольчужной форме, а попросту говоря – к его прагматике в очень широком, освобожденном смысле этого слова.
В какой степени текст нуждается в ясной, кованой прагматике? В той же, в какой черепаха – в своем панцире. Живая плоть – то есть мысль – разлагается, исчезает для глаза под действием природной силы человеческого непонимания, и остается череп, панцирь, кость – то есть прагматика. Прагматика самоочевидна, и это первый ее закон и корень власти над временем. Что мы можем сказать о романских и готических «Суммах» и «Сокровищах»? Лишь то, что они вмещают знание определенного типа. Тип этого знания определяется прагматикой. Значение этого знания исчезло, но кости белеют в золотом реликварии. Такой текст для нас абсолютно лишен интереса (проще говоря – инструментов понимания), но он полон своего архаического мезозойского величия. Если же мы помыслим текст без такого прагматического панциря, то его нежная черепашья плоть смысла окажется легкой добычей забвения, он исчезнет с глаз, оставшись видимым лишь для тех, кто способен воскресить его смысл без помощи наглядности скелета. Сказанное мной легко доказать: откройте любую историю литературы, и вы окажетесь перед музейными витринами, на которых громоздятся образцы различных прагматик: там научные трактаты, здесь теологические сочинения, вот стихи, за ними – эпос. Однако вы не найдете там даже упоминания текста, чья прагматика не столь прозрачна. Чего нет в нашей умозрительной классификации, того нет и в природе. И тогда тексту может помочь выжить лишь счастливый случай.
Vita Nuova лишена черепашьего панциря ясной прагматики. Данте не позаботился скрыть ее плоть под защитой существовавших литературных форм, ибо «не стерпит стесненья небесное пламя», а новый смысл – старые способы выражения. Не напиши он «Комедию», текст бы бесследно исчез или сохранился лишь в виде курьеза в литературной кунсткамере. Однако флорентиец написал «Комедию», создав тем новую, уникальную прагматику, сохранившую под своей броней и ранний, незащищенный текст. Дантовы же трактаты в такой защите не нуждаются – они защищены своей формой, им, независимо от авторства и воли случая, уже обеспечена ячейка в литературной классификации. Прежде чем родиться, они обрели свою форму, и в этом – их первейший смысл.
Форма этих трех Дантовых сочинений – научный трактат. Так, по крайней мере, представляется современному читателю, который с высоты своей тысячелетней снисходительности позволяет себе увидеть в неких «темных» рассуждениях стремление к подобию научного знания. Однако снисходительность здесь излишня и пагубна. Перед нами действительно научный текст, о чем нам говорит не только его прагматика, но и высокая степень наличествующей в нем авторской рефлексии. Парадокс «протонаучных» текстов (а к «протонауке» относится и средневековая метафизика, и барочный герметизм) заключается, на мой взгляд, в том, что их вектор рефлексии направлен несколько в ином направлении, чем то, которое ныне считается общепринятым, но именно это направленное приложение мыслительных усилий и включает текст в орбиту научного дискурса. Путешественник становится таковым не из-за того, что выбирает уже избранную нами дорогу, но из-за самого факта своего путешествия, куда бы он ни направился. Следуя этой аналогии, можно утверждать, что и ученым является тот, кто обладает достаточно высокой степенью рефлексии, примененной к решению некой проблемы. Проблема может представляться нам незначительной или безумной, но если для ее решения используются инструменты рефлексии достаточной мощи, то и получаемый результат будет иметь абсолютную значимость, несмотря на то, что мы откажем ему в значимости относительной – то есть в ценности для нас самих.
В таком ходе рассуждений, как мне кажется, скрывается ответ на вопрос о том, куда направлен вектор рефлексии «протонауки». Он направлен к тому знанию, что представляет ценность прежде всего для самого человека, ценность глубоко индивидуальную, но в то же время и универсальную в потенции, ибо то, что представляется столь необходимым для одного, с необходимостью будет некогда оценено и другими – я говорю об авторефлексии. Иными словами, я вновь заговорил о том, с чего начал – о мыслительном опыте. Мы пришли к старой цели, но, так сказать, с противоположной стороны: то, что сперва проистекало из визионерского опыта, оказалось также и плодом мощной саморефлексии. Данное утверждение – пока лишь тезис, не обоснованный ничем, кроме первичной интуиции. Анализ текстов может доказать его или опровергнуть, я же пока вновь возвращусь к своим интуициям.
Никто не оспорит утверждение, что неотъемлемой функцией научного мышления является авторефлексия. «Башня рефлексии», чья головокружительная высота не снилась и библейским каменщикам, опрокинута внутрь человеческого разума, и потому ее следовало бы скорее сравнить с руническим змеем, пожирающим собственный хвост. Однако процесс самопоглощения не полностью замкнут на себе самом. Авторефлексия охватывает лишь некоторые инструменты мышления, призванные решать исключительно технические задачи, такие как, например, анализ текста. Понять же природу первичного импульса, направившего наш интерес в сторону именно этого текста или именно такого
