Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев
Возникает еще одна неочевидность – субстанция разума фактически отождествляется с воображением. Но, если посмотреть на иерархически-эманационное устройство субстанции разума, мы убедимся, что воображение (то есть генерирование образов) является неотъемлемой функцией этой субстанции. Хотя изначальная функция разума – интерпретационная, в Дантовой концепции он обретает побочную, но абсолютно необходимую для его существования (то есть самовоспроизводства) функцию конструирования образов, символизирующих и «контролирующих» разные уровни иерархии интеллекта.
Теперь с этой «эманационной» позиции вернемся к рассмотрению маски Беатриче. Я изначально утверждал, что роль Беатриче – это роль «маски», «образа», но не человека, ибо человек в текстах Данте есть только один – это сам Данте. Для иллюстрации этого я приведу два фрагмента: «И хотя ее [Беатриче] образ, который все время оставался со мной, придавал смелость Амору управлять мной, все же он был такой благороднейшей силой, что не было такого, чтобы Амор правил без верного совета разума в таких случаях, когда такой совет было полезно слушать» (глава II); «…сладостный синьор, правивший мной силой благороднейшей донны, в моем воображении появился как пилигрим, нищенски одетый, в грубых одеждах» (глава IX). Слова la sua imagine, la quai continuamente stava meco недвусмысленно указывают на существование образа Беатриче, тем более что этот образ мог придавать смелость Амору, который, как известно, был не телесной субстанцией, но явлением субстанции интеллектуальной. «Придавать смелость» образу и, как сказано во втором фрагменте, «сообщать ему полномочия на управление» может лишь нечто, обладающее родственной природой, ибо образ, порожденный воображением одного человека, физически не может подчиняться воле другого. Следовательно, Беатриче в сознании Данте была также «явлением субстанции интеллекта», а говоря моим языком – персонажем внутреннего театра, что, естественно, нисколько не мешало и не противоречило существованию живой Беатриче Портинари. Однако после ее смерти произошло полное отождествление: ее воображенный двойник из Vita Nuova соединился с имагинативным, «вспоминаемым» образом некогда жившей, «человеческой» Беатриче, и возникла Беатриче «Божественной комедии», которая не тождественна ни Беатриче Портинари, ни Беатриче-явлению Vita Nuona, образуя нечто третье – актуальный сотерологический образ, разбивший скорлупу потенциального.
«Внутренний театр», описанный в Vita Nuova, далек от «театра судьбы» «Божественной комедии» – на этой мысли следует сделать акцент. В Vita Nuova запечатлелись персонажи внутреннего театра в их потенциальном состоянии – они уже готовы к действию, но действие еще не началось. Необходимости в запуске механизмов спасения еще нет, и текст описывает лишь потенциальные возможности путешествия, лишь его «метод», о практике же, об «истинном практиковании» не сказано ничего. Как мы уже знаем, не все персонажи сохранят свои маски на подмостках «Комедии» – Амор, уступив Вергилию роль проводника-посредника, скроется в хаосе и, подобно низвергнутому божеству, обретет хтонические функции карающего демона – стоит вспомнить лишь страшные слова Франчески Amor ch’a nullo amato amar perdona. Но неотвратимый бег к спасению уже обрел свое начало.
Теперь, рассмотрев текст Vita Nuova, пройдя по невидимым, причудливым и контринтуитивным галереям его смысла, я готов дать свой ответ на поставленный в самом начале вопрос об истинном смысле слов vita nuova. «Новая жизнь» – это, конечно же, не «юная жизнь, молодость», но «жизнь небывалая, удивительная», что вполне соответствует словарному значению nuova. Однако в чем заключена «небывалость» начавшейся для Данте иной, другой жизни? Ответ прост: для флорентийца началась жизнь, наполненная видениями и смертью. «Жизнь, наполненная смертью», быть может, звучит абсурдно, однако по-иному не скажешь – если Данте эмоционально пережил опыт смерти, блуждая (пусть и в видении) у границ бытия и небытия, то, вернувшись в мир, он принес с собой опыт смерти. Помимо опыта, он обрел знание о заступнице, способной спасти его, лишь ожив для иного мира и, следовательно, умерев для этого.
Для нас жизнь и смерть слишком поляризованы, поэтому меня с моими рассуждениями могут легко упрекнуть в излишней «готичности» и склонности к драматизации. Но мы часто забываем простую вещь: то, что драматично для нас, не обязательно было таковым всегда. Данте, поселившийся в своих мыслях у границы жизни и смерти, не представлялся себе и своим современникам некой демонической фигурой, своего рода «флорентийским Байроном», каким он подчас кажется нам, – для людей Средневековья рубеж между мирами был несравненно более условным, и множество людей существовало у этой границы. Данте лишь отрефлектировал испытанное им, превратил в систему и создал свое «рассуждение о методе» перехода грани, разделяющей миры. Он озвучил чудовищную для нас истину мира предмодерна – существуют две логики: логика живых и логика мертвых. Мертвые также обладают своей естественной логикой, и она, проникая в сознание живого человека, меняет его существование. Многое в ином мире он начинает рассматривать с позиции логики живых и многое нашем мире – с позиции логики мертвых. Тогда, осознав эту данность, мы сможем смириться с мыслью, что Дантова «новая жизнь» – это «жизнь в смерти». Для меня в этих словах более противоречия нет.
В конце же позволю себе небольшую фонетическую шутку: мистическая Дантова девятка, постоянно появляющаяся в тексте Vita Nuova и служащая вечным ориентиром для жизнеописания Беатриче, по-итальянски звучит nove. Кто знает, не возникла ли в поэтическом сознании флорентийца столь причудливая семантическая рифма, «срастившая» сакральное число его донны (вызывающее в памяти латиниста обряд погребения и поминальный пир) с той новой жизнью, что обрела свой исток в смерти Беатриче?
Глава IX
Convivio и другие трактаты: в поисках знания, мира и языка
Для меня герменевтика – прежде всего искусство риторическое, искусство, чью истинную сущность составляет умение метко и грациозно задавать вопросы, притом только те, что единственно необходимы для решения поставленной задачи. Спрашивать неумело, по пустякам, невпопад – значит отклоняться от верной дороги в сторону смутной чащи ложных допущений и облавных ходов, не приводящих ни к чему, кроме как к порождению все новых и новых вопросов, неотвратимо уводящих от сути дела неумелого путешественника за ответами.
Представляя себе некий текст, я всегда задаюсь единственным вопросом, ответ на который будет в равной мере и ответом на все мыслимые вопрошания о данном объекте, и вопрос этот таков: в чем причина написания текста? Иными словами, почему из всех возможных вариаций текст обрел именно эту форму, и никакую другую? На мою
